путался, сбивался и забывал элементарное. У него заметно тряслись руки, чего никогда не обнаруживалось: за столом то беспрестанно что-то проливал, то чем-то обжигался, то что-то ронял. Поведение его было совершенно несообразно с наступающими праздниками и весельем.
Отвечал невпопад на задаваемые простые вопросы, начинал и не доканчивала фразы, теряясь, о чём была речь.
Всё это давило невыразимо ужасно и под конец стало попросту мучительным.
Я с братом, даже втихомолку залезли в медицинский ящик на кухне и проверили все медикаменты, который он употреблял, но ничего, чтобы могло высказывать его непривычное поведение и реакцию, среди них не было. Всё обычное: сердечное и астматическое. Однако, его явно что-то мучило, и я подозревала, это «что-то», имеет отношение к прошлому.
Оно было настолько ярко выражено, что мы едва ли удерживались чтобы снова и снова не спрашивать, дабы не раздражить или надоесть: «Пап, с тобой всё в порядке?»
Мы пытались завязать беседу, надеясь получить ответ, что же с ним, всё-таки, происходило. Тщетно.
Было и ещё что-то, что так тревожило и беспокоило мои с братом сердце и душу. Он будто томился нам что-то рассказать и нервничал, как бы искал удобный момент, самый удобный, чтобы нам представить, и всё выжидал, высматривал, как бы говоря себе, вторя: «Нет, не то время, не сейчас. Не то время».
Ощущение надвигающегося неминуемого бедствия разбухало с каждым часом. Всей своей душой и сознанием чувствовалось что произойдёт нечто такое, что переломит и перевернёт мою с братом жизнь.
Было не покидавшее ощущение того, что все мы, словно въезжали в какую-то трагедию и краски становились всё мрачнее, сгущаясь и надвигаясь на меня и брата. Казалось, я воочию наблюдала, словно цунами расползалось по всему телу, как туман. Будто капля чернил соскользнула с пера на белоснежный лист бумаги и начала растекаться во все стороны.
Одним поздним вечером, Папа предложил нам войти в гостиную комнату:
– Вот, садитесь, – с неровной интонацией сказал он. Я и брат поняли, что разговор будет чрезвычайно важным и тяжёлым. Мы разместились в гостиной на диване, а он расположился в кресле напротив, возле стола, держа при этом, кипу бумаг и 2 толстые тетради в руках. Он начал без вступлений, дрожащим и мрачным голосом, жёстко до боли теребя пальцами пачку бумаг:
– У Вашей Мамы была сестра. Уверен, что эта сука по-прежнему жива и пребывает в полнейшем здравии: в этом мире несправедливости – хоть через край. Но ведь бывают же «чудеса»! – и он язвительно дьявольски и зловеще хихикнул. – И Господь прибрал её к себе. Как бы хотелось! Надеюсь, что сейчас её толстая жопа покачнулась. – прибавил он это злобно и тут же, остановился, видимо, чтобы придержать, подавить слёзы.
– Ей должно быть сейчас лет 55–57. Человечишком она была пустым, ничтожным и дряным, каких только свет производил. Вот и вся её поганая натура, вот и вся её плешивая суть.
Лицо его потемнело. Поседевшие беспорядочные брови нахмурились.
Он остановился,
