я понимал, что вмешиваться смысла нет. Всё сделано. Всё разрушено. Пусть всё идёт своим чередом. Дух этого лета вырвался на волю. Он хватался за нож. Разбил машину. Покушался на людей. Разгромил квартиру. Раскрошил зеркало. Теперь он сыт.
Мы были так молоды, что духи легко вселялись в нас.
Арсений побежал вниз, а я вдруг сообразил, что надо выведать, где больница, куда отвезли Лену. Я нашёл Кеннеди. Уже без тоги, в одних трусах, он сидел на кухне и разговаривал с бутылкой вина. Я с трудом разузнал у него, где больница.
Проходя по коридору, я увидел, как Дима над ванной лил на голову воду из крана и сморкался. Вода розовела от крови.
Биатлонист проснулся от шума. Теперь он шатался по квартире. Увидев Диму, он понял, что того обидели, и принялся меня ловить, натыкаясь на стены, опрокидывая стулья и наводя ещё больший разгром. Я, впрочем, без труда от него скрылся, потому что жил тут давно и хорошо знал комнаты. Запутав биатлониста в этом дворце удовольствий, я убежал.
***
Когда мы приехали к больнице, я не пошёл с Арсением в палату. В той аварии Лене сломало ногу, и я не хотел видеть её больной, да и Сене надо было поговорить с ней наедине.
Я прогуливался по парку рядом с больницей, этим холодным и жестоким приютом перед полётом в небытие, и читал на дверях названия отделений, и названия эти звучали, как приглашения пройти испытания на торжественном и грозном языке.
Я думал о том, как легко расшибить вдребезги любого. И внезапно остро почувствовал собственную хрупкость, словно человек – это стеклянный, заполненный животворной жидкостью, искусно созданный тончайший сосуд. «Как всё тонко и на грани работает во мне, – думал я, – и в любом другом». Мои мысли словно понесло прочь штормовым ветром. Я подумал, что сейчас этот шторм принесёт мне новое открытие, новое постижение, но вместо этого я словно оглох: я слышал сам себя сквозь тяжёлый пыльный занавес. И тут я понял, что все мои мысли – это просто плохие актёры. Они вечно повторяют свои роли, все они смешны и все как один притворяются.
Я прилёг на скамейку в тени деревьев и вскоре задремал от жары. Мне приснились тошнотворные босхианские эксперименты над голыми людьми, живущими в клетках для крыс.
Мой сон оборвал доктор в белом халате. Я проснулся от того, что он сильно похлопал меня по плечу. Он спросил, прикуривая сигарету:
– Вы больной?
Я сел на скамейке, потянулся и нараспев произнёс:
– Доктор, мы все тяжело больны!
Врач нахмурился – зажигалка на миг остановилась у сигареты, развернулся и ушёл.
«Как знать, – подумал я, глядя ему вслед, на эту согнутую спину в белом халате, – может быть, это новый Сомерсет Моэм или даже, черт побери, новый Булгаков. Какие усталые, глубокие и светлые у него глаза».
Через час или даже больше Сеня вышел из больницы пустой и блёклый. Тогда он мне ничего не сказал, но после,
