был так несправедлив, и так слеп: он, пытаясь, как многие богатые отцы, воспитать из своих сыновей и дочерей, настоящих самостоятельных людей, доходят иногда до такой крайности, что их дети живут в старых халупах, сводят еле-еле концы с концами. И таким отцам, даже если их дети сами всего добиваются, до конца жизни кажется, что они должны воспитывать в детях настоящих людей. Поэтому, многие из них, после своей смерти, отдают все свое богатство на благотворительность и оставляют своим детям пару процентов. Может, это и неплохо, но в Сашином случае, я понимала, что его отец, злится не на меня, а на себя: он понимал, что ничего не дал своему сыну, а тот взял и ушел из жизни раньше него. И что он теперь будет делать со своим взглядом на жизнь? Ничего…больше у него детей нет и не будет. Дочь, пропавшая в Сирии …и ту похоронить не смогли. Но, все равно, в его мозгу живет мысль: что на его наследство кто-то посягает: теперь это его родные внуки.
Я пришла домой: надо было заставить себя зайти в кабинет. Я не заходила в него, с того самого момента, как нашла Сашу там повешенного. А сегодня я решилась: надо зайти в кабинет. Я хотела сделать из кабинета детскую, но потом передумала: пусть детская будет в зале, а моя спальня – зал будет здесь, тем более после всего, что произошло. А вообще я прияла решение – что выставлю квартиру на продажу.
Кабинет был до сих пор опечатан. Так как некоторое время я жила у мамы и бабушки Тани с детьми, то придя домой я поняла, что в опечатанный кабинет заходили и не раз. Причем прямо в ботинках. Мне стало так противно и неприятно. Я еще раз убедилась, что квартиру надо продать, правда после того, как следователи закончат свою работу. Даже спустя 2 месяца они продолжали работать в его кабинете. Однажды, когда я пришла в квартиру, я услышала голоса. Я влетела в комнату: «Почему вы приходите сюда, как к себе домой. Это частная собственность?».
Двое людей подняли на меня свои головы. Один продолжил скачивать что-то с компьютера, а другой тихо сказал: «Вам еще повезло, что квартиру не опечатали. Здесь очень –очень много информации, поэтому мы до сих пор работаем». Я смолкла и только тогда осознала, что стою в той самой комнате, где повесился мой Сашка. Я не была здесь с тех самых пор, как это все произошло.
В кабинете все было так, как будто Саша только что вышел из него: стоял открытый ноутбук, на кресле небрежно свисал его свитер. Все было как обычно. Как будто и не умер мой Сашка, не покончил с собой, а вот-вот войдет в кабинет и примется меня журить за то, что я без спроса вошла в его кабинет. Хотя, что в сущности должно было измениться? Миллионы лет люди умирают, и не такие, как мой успешный Сашка, а намного –намного поважнее: и Гитлер умер, и Сталин, и Наполеон … и ничего после не изменилось: я не говорю, конечно, о политике и геополитике. Я о вечном: о небе над нами, о траве под ногами. Боже, я, кажется, начала говорить стихами. Ведь ничегошеньки не изменилось: за окном кабинета так же стоит ясень, дамочка средних лет так же выгуливает свою собачку, которая безбожно гадит. Может, Сашкино любимое кресло должно было как-то по- особенному заскрипеть? Или, может быть, его любимая золотая
