велел ему что-то принести, и тот принес целую кипу листов. А сам Федор Васильевич склонил голову набок и, как на выпускном экзамене, старательно шевеля губами, стал на каждом листе выводить вопрос, на каждый из которых, как я догадался, мне предстояло написать ответ.
Писал он довольно долго и, пока он шевелил губами, я все соображал, что же мне теперь делать дальше.
С одной стороны, это уже не прокуратура, куда я после фельетона сдуру ходил качать права (за клевету решил подать на «Магаданскую правду» жалобу). Да и товарищ Горбатых все-таки отличается от товарища Закевича.
Товарищ Закевич мне говорит, а вы принесите все эти ваши картинки к нам сюда, и мы с ними поближе ознакомимся, покажем специалистам, мы-то, говорит, в искусстве люди темные (и был, конечно, прав, да и не только в искусстве); и я их (все сорок четыре гравюры) и притащил и даже прихватил с собою указку, мне Лариса одолжила из школы, но товарищ Закевич сказал, чтобы я себя не утруждал, они уж как-нибудь разберутся сами, и предложил их отнести в лабораторию фотографу, где для начала все гравюры надо хотя бы переснять, а ночью, помнишь, я позвонил в Москву, и они, как всегда, проворонили, наверно, не сработала техника, и, покамест спохватились, ты успел мне прокричать, что я МУДАК и если я ВСЕ ГРАВЮРЫ НЕМЕДЛЕННО НЕ ЗАБЕРУ, то автоматически САМ НА СЕБЯ ЗАВЕДУ ДЕЛО; и потом вдруг пошла трескотня, и телефонистка испуганно-металлическим тоном неожиданно отрезала, что у них повреждение на линии, и утром я рванул в лабораторию (сначала, правда, приперся прямо в кабинет, но товарища Закевича, на мое счастье, в кабинете не оказалось, куда-то срочно вызвали на место происшествия, и я еще, дурак, все дергал и дергал ручку и от волнения чуть было ее не оторвал) и велел все гравюры срочно мне вернуть, такое указание дал сам товарищ Закевич, так как из них необходимо выбрать только самые характерные, штук десять, не больше, а после обеда – уже отобранные, опять принести, и фотограф мне почему-то поверил, правда, сначала все-таки заикнулся, может, говорит, отберете их прямо сейчас, но я ему возразил, что для этого еще необходимо проконсультироваться с профессиональной комиссией, «ведь вы же понимаете, что художественная композиция – дело серьезное», и даже представил, как товарищ Закевич будет в припадке ярости топать на него ногами (ну, как можно поверить этому «шарлатану»?!), и в результате уже по традиции с формулировкой «за потерю бдительности» его из прокуратуры выперли, а я все сорок четыре гравюры отвез на Кожзавод Лешке, и так они у Лешки до сих пор в подвале под оранжереей, только вот плохо, что видела Светка; ну, а потом мы с Лешкой, конечно, за это дело выпили.
А когда пришел к товарищу Закевичу опять (я у него по запарке забыл Ларисину указку), то он уже топал ногами и на меня, но как-то без энтузиазма, а скорее по инерции, и я, прижимая к сердцу ладонь, заулыбался, что я бы, конечно, с удовольствием все принес обратно, но гравюры, к сожалению, уже слишком высоко в небе, где-нибудь над Байкалом на пути в Москву, и так велел сам художник, а для меня слово художника – закон (а на самом деле – в Лешкином погребе глубоко под землей), и товарищ Закевич в сердцах чуть было меня этой указкой
