я сижу,ворожбу ворожу.
Путника встречу —
горя накличу.
Но в пору дневную
я не колдую,
потому как чары русалочьи
сильны только в час пополуночи.
Такая я бедная и не злостная,
русалочка рыбохвостая.
Со мною девицы —
мои все сестрицы,
все, как и я.
Одна мы родня.
Иванушка дальше озирается,
про себя удивляется.
Видит, рядом с деревцем —
мала лужица,
лужа маленькая,
лужа грязненькая.
А посередь нее – кочка
вроде комочка,
зеленого, пушистого,
крохотного, мшистого.
Ванька глазом моргнул —
комочек чихнул,
легонечко посопел,
тихонечко покряхтел,
на ножки привстал
и чудищем стал.
Чудо болотное,
в тину обмотано,
поганая старушка,
ни рыба, ни лягушка,
руками-плавниками шлепает,
очами зелеными хлопает.
И вспомнил Иван,
что чудо такое прежде видал.
Смотрит на лес,
а лес полный чудес:
всякая старушка
что соседка-подружка.
Все крошечные, зеленые,
гнилью моченные,
квакают, кряхтят,
на Ивана с испугом глядят.
И числом их не мерено,
и счетом не считано.
Все мелкие, пустяшные,
тихие, нестрашные.
Глядит он на них умилительно,
говорит он им повелительно:
– Кто вы такие,
дивы лесные?
Старшая старуха
Ивану на ухо:
– Не прогневайся, милый,
на старых и хилых.
Позволь слово молвить,
изволь слово слушать.
Я не старуха безродная,
а кикимора я болотная.
И не одна я такая —
со мною семья большая.
На болотах сидим,
болота сторожим,
запугиваем, заманиваем,
затапливаем, затягиваем.
Путник пройдет —
без следа пропадет.
Но мы только ночью сильны,
днем ни на что не годны.
Потому-то такие маленькие
кикиморы мы поганенькие.
Иван не удивляется,
только вдохновляется.
Силы в себе нашел,
над тварями власть обрел,
пред ними гоголем встал,
нос выше головы задрал.
Стоит, подбоченившись,
глядит, ухмыляясь.
Нечисть пред ним робеет,
шагу шагнуть не смеет,
взгляда его пугается,
слова сказать не решается.
Только самый старшой,
леший лесной,
смелости набрался,
ближе подобрался,
низко наклонился,
к Ване обратился:
– Кто ты есть, человече?
– Я Иванушка, я издалече,
из града великого,
града далекого,
с теремами высокими,
проспектами широкими,
машинами,
