уверен, что это организовал Геннадий Владимирович Кудраков.
– Нет, не забыли. Мои парни выжмут максимум из места, где ее держали, к тому же Елизавета Петровна сама, как обещал врач, скоро сможет нам кое о чем рассказать…
– Очень надеюсь. И надеюсь на то, Федор Филиппович, что вы максимально подробно ознакомите меня с ее рассказом.
– Заметано, Глеб, – пообещал шеф. – А ты пока выуди максимум информации про этого партийца из «Народной земли».
– Звучит как приговор, как «кровопийца» из народной земли, – рассмеялся Сиверов. – Но хорошо, я буду предельно внимателен, дотошен и педантичен.
– Очень хорошо. И за тобой остается наш великомученик – чиновный отец.
– Поговорю. Мне очень интересно, за что же он так наказал Кудракова? И еще интереснее, как это наказание воспринял сам Геннадий Владимирович? Только сначала я все же выделю для себя, как минимум, восемь часов здорового сна. Вы уж извините, Федор Филиппович, что не обещаю оперативности. На эти восемь часов я забуду и о Кудракове, и о Таранкове… И не смотрите на меня так, Федор Филиппович! Я, если вы помните, – профессионал, а не одержимый фанатик. А это значит, что я должен обеспечивать ради дела свое же рабочее состояние.
– Я понимаю, Глеб. Тем более что в поиске Елизаветы Петровны ты сработал достаточно оперативно. Отдых ты заслужил.
– Я бы сказал, что не «оперативно», а «вовремя». Да и то повезло, что успел. Я слишком долго копался, слишком долго искал. Всю дорогу из леса я пытался понять: где же упустил, где можно было бы ускориться?
Федор Филиппович молча взглянул на озадаченное лицо своего подопечного. Слепой был лучшим его агентом. Лучшим даже не среди сейчас работающих, а лучшим за все время службы Потапчука. Пожалуй, даже лучшим из всех, о ком он вообще знал, даже если это были не его агенты, даже если это были агенты противника. Слепой – Глеб Сиверов – был лучшим. И самым засекреченным.
Самым тяжелым, было то, что все эти длинные, бесконечно длинные дни и ночи не приходило никаких известий. Петр Васильевич начал бояться, что с самими похитителями что-то случилось, иначе, конечно же, они бы подогревали разными способами его волнение, тревогу, страх за жизнь дочери. Но они молчали. Теперь ему казалось, а был ли вообще тот первый звонок, ранним утром после того, как Лиза не пришла домой из музыкальной школы.
– Петр Васильевич Таранков? Как поживаете?
– С кем имею честь говорить?
– Мое имя вам ничего не скажет. Мы незнакомы. У нас ваша дочь.
– Что вы имеете в виду?
– А вы не понимаете?
– Нет.
На самом деле его сердце уже давно было не на месте. Каждый его удар эхом отдавался в голове, в ушах. Петру Васильевичу даже показалось, что звонивший услышит этот стук и поймет, что его обманывают, раскусит его слабую попытку казаться твердым и непреклонным. Но какого черта там нужна была эта твердость? Кому нужна была в тот момент его непреклонность? Возможно, она была нужна ему самому.
