мне этого не хватало. Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Чтоб… Аркашка – засранец. Мелочь вонючая. А мне нужен был Хуан. Хоть на минутку. Чтоб понять: как можно следом, по всему свету, с кинжалом в сумочке… Спасибо.
Шар-в-шаре-в-шарике…
– Иди сюда, – сказал я, чувствуя: звездочка подмигивает мне из бездны.
И она пошла. Как на привязи.
В пятый ряд, к третьему месту. От прохода – направо.
Шутов хоронят за оградой
Зрительный зал. Выгорожен «эскизом»: десяток-другой кресел, расставленных в хаотическом беспорядке, тем не менее создают ощущение большого пространства. Все внешнее освещение выключено. Сбоку раскачивается на шнуре оранжевая лампа. Блики, отсветы, тени. Падуги свисают очень низко, создавая давящее впечатление.
Валерий сидит в зале, глядя, как от боковой лестницы к нему идет Лапочка. Маленькая женщина на ходу расстегивает корсаж: она не успела переодеться в обыденную одежду. Поравнявшись с Валерием, женщина гасит сигарету о спинку ближайшего кресла. Опускается перед мужчиной на колени, спиной к зрителю.
Валерий (со странной интонацией, хрипло). Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Шар-в-шаре…
Лапочка расстегивает ему брючный ремень. Не мешая ей продолжать, Валерий сперва молчит, а затем целиком вынимает ремень из петель. Держит в руках.
Раскачивается лампа.
Апельсин, удавившийся на шнуре.
Плавно, притворяясь арфой, вступает гитара. Спустя несколько аккордов, слегка гнусаво, гобой начинает тему. Почти сразу плач гобоя подхватывается стихшей было гитарой: сухая, нервная, сейчас она звучит печально, словно ветер над ивами ночного кладбища. Так они и продолжают вместе: вздох и вибрация, вопрос и ответ. Издалека, словно с улицы, доносится многоголосье оркестра. Хоакин Родриго, концерт «Аранхуэс», «Adagio». В оригинале, без джазовых шуточек. Солирует Андрес Сеговиа, «Паганини гитары», однажды на вопрос «Когда вы начали играть?» ответивший: «До рождения».
Ремень сворачивается в петлю. Остро блестит пряжка из металла.
В гитаре появляется нерв.
13
Дождь за окном колдует: тополиный пух – в грязь.
– Пап, ты обедать будешь? Я тебе борща набрал…
Шуты бегут по улице. Раскрывают зонтики. Опаздывают на работу, торопятся на свидание, в магазин за молоком. Улыбки – грим. Кармин на палец, и уверенным жестом – от уголков рта к ушам. Дома – декорации. За пыльной мешковиной, раскрашенной наспех под кирпич и бетон, нет ничего, кроме еще большей пыли. Страсти тщательно отрежиссированы, гром за Салтовкой ждет ключевой реплики, чтобы грянуть в нужный момент. Бутафорские сумки, коляски из реквизитной. Шуты, шутихи… Бегут, спешат, ждут звездного часа, когда их станут хоронить за оградой. Утирая со щек, измазанных белилами, нарисованные слезы.
Один-одинешенек зритель на весь белый свет.
Я.
– Лера…
