фраза, которую я услышал в своей жизни, не размозжив голову говорящему. Но тут, опять же не знаю почему, я произнес следующее: «Послушай, Спенсер, старина, я понимаю, что ты раздражен, но хочу признаться тебе, что ты просто счастливчик и на редкость удачливый малый, что тебе довелось жениться на такой красотке, которая настоящая чертовка, и тебе завидует каждый, кто видит вас вместе, да и ведь еще и она родила тебе двух таких славных юрких сорванцов». После этих слов Спенсер разволновался еще больше, он явно не знал что и думать – ведь я не из тех малых, что решают дела с помощью разговорчиков. Старик дрожал от страха и наполнялся яростью. «Уноси отсюда свои вонючие ноги, пока я не отстрелил нахер пару твоих тухлых яиц!» «Черт возьми! – подумал я. – Да этот кусок дерьма явно слишком много о себе возомнил!» Но в ответ я лишь улыбнулся ему, как старый приятель, и сказал примирительно: «Ты и впрямь славный малый, Спенсер, где еще как не в твоей таверне можно услышать столько крепких словечек».
«Это все эта чертова хандра, – думал я. – Ведь я всегда был готов размазать по стене мозги любого засранца, который мне чем-либо не приглянулся, а тут я веду себя как гребаный добряк». Я и правда не понимал, что со мной происходило. Вместо ярости и злобы во мне бурлила эта гребаная доброта, мне хотелось мириться с каждым и с каждым ублюдком стать добрыми приятелями. Я смотрел на этого мелкого подонка Спенсера и улыбался как кретин. Я улыбался как дешевая шлюха, я улыбался как гребаный добряк.
И тут в Спенсере что-то резко переменилось. Похоже, что он понял, что я спятил. Он понял, что я спятил и я стал гребаным добряком. Его перекосила усмешка.
Спенсер сказал: «А сейчас ты встанешь на колени и вылижешь мои вымазанные в навозе ботинки своим поганым языком». Я покорно подчинился ему, не переставая улыбаться как гребаный добряк и периодически повторяя: «Спенсер, старина, ты и впрямь славный малый, мне чертовски повезло свести с тобой знакомство».
После того как ботинки были вычищены, Спенсер позвал двух своих сынков – сучьих выблядков – и сказал им: «Смотрите, парни, теперь у вас есть живая игрушка». И эти маленькие подонки стали играть со мной в игру, которую они назвали «расколи себе башку»: заставили меня с разбега биться головой об острый угол деревянного столба, стоявшего посреди таверны их папаши, пока из глаз у меня не пошла кровь, тогда они переключились на игру «догони свою лошадку»: привязали меня к ноге старой хромой клячи, которая уже еле передвигалась, и прижгли ей задницу раскаленным куском железа – она рванула, как молодая кобыла, и протащила меня за собой добрых полторы мили.
Во время третьей игры, которую они назвали «разуй уточку», я чуть не испустил дух, но продолжал улыбаться как гребаный добряк и периодически говорил им: «Все-таки вы горячие парни – и мы с вами сегодня неплохо повеселились».
Так прошло двадцать лет. Маленькие ублюдки подрастали, а их игры становились все жестче взрослее. Каждый мой день приносил мне новые мучения и длился мучительно, как целые двадцать лет, но
