вечерами по улицам городка, обычно с Галкой Сидоренко, мы заглядывали в освещенные окна – там текла другая, обычная жизнь, там можно было делать, хочешь то, а хочешь это, имелась забытая нами за 2 месяца учебы роскошь – свободное время, горел свет под абажуром, было чисто и уютно, было всё то, чего мы лишились, уехав из семьи и попав в казарменную обстановку общежития, и я уезжала в выходные к дяде Боре – побыть в семье.
Кроме климата, привыкать к которому мне, последние шесть лет прожившей на благодатном юге, было трудно, и я часто болела. Меня очень неприятно поразила грубость здешних нравов. Московская толпа показалась мне совершенно бессмысленно агрессивной: тебя на улице могли толкнуть, ударить локтем, ни с того, ни с сего проявить враждебность, совершенно необъяснимую, и от этого еще более обидную.
Как-то в метро «Новослободская» я входила в дверь с надписью «Выход», было пусто и я, не смотря на надписи, просто пошла в свободную дверь. Навстречу мне шел один единственный мужчина, который вдруг резко меня толкнул и заорал:
– Куда прешь, дура?!
Он двинул меня и ушел, а я заплакала от обиды и боли. Стояла в переходе в темном уголке и плакала, и хотелось мне домой, обратно в Батуми, как пелось в физтеховской песне:
«Не хочу я каши манной,
Мама, я хочу домой…»
Становилось всё холоднее и холоднее, в ноябре ударили морозы.
В морозы приехала мама. Она решилась выйти замуж за своего одноклассника Яшу Мизрахи, с которым встретилась на 20-летии окончания школы.
– Он давно звал меня, ты уехала, мне стало очень одиноко, вот я и решилась. Бабушка пока осталась в Батуми, а мама собралась поменять сказочный южный Батуми на место ссылки – Караганду, где работал Мизрахи. Я поддержала маму в решении изменить свою жизнь. Но мне стало как-то грустно. Мама была занята собой, своими чувствами, переменой в жизни и мало интересовалась моими делами.
Она считала, что я как бы уже устроена – поступила, значит, окончишь, в институте учиться легче, чем в школе. Так считала мама, которая оканчивала медицинский.
А у меня всё время возникало чувство, что вступительные экзамены были чересчур легкими, что преподаватели ошиблись, и я занимаю тут, на физтехе, чье-то чужое место, что учеба здесь не по моим силам. Единственным утешением служило то, что такое состояние было почти у всех, и мы все вечера сидели и старательно решали задачки, успокаивая себя мыслью, что не всех же отчислят, кто-то и останется.
Особенно тяжко приходилось на физике. На лекциях и семинарских занятиях по физике использовались математические понятия и формулы, которые мы по математике еще не изучили, и тем, кто в школе был знаком с элементами высшей математики, с первой и второй производной, с матрицами, тем было легче, а остальные мучились непониманием. Правда, к зимней сессии положение исправится, и к экзаменам нам на лекциях по анализу уже прочитают то, что используется в физике, но это только к экзамену,
