иного, казалось, и не было нужно ему, одно онеменье. Одна пустота.
Тут что-то грохнуло за стеной. И грохот пребольно ударил его. Он вздрогнул, оборотился, приподнявшись в испуге, ударивши ручкой кресла по ребрам, торчавшим наружу, не понимая где он и что с ним такое стряслось.
Семен чертыхнулся негромко и чем-то тихо, осторожно заскреб.
С этими звуками чертыханья, скребков жизнь воротилась к нему. Он почувствовал сожаленье: так хорошо, так чудесно, так благостно, словно ничего не снилось ему в пустоте, а под стуки и шорохи этой возни придется вновь ждать, готовиться, опасаться, слушать, видеть, осознавать, прятаться, колебаться, действовать и страдать, страдать без конца. Первой явилась ужасная мысль:
«Поэма окончена, шаг остался последний…»
А все не так, все не то ему слышалось в этом творенье.
И повсюду было не то и не так.
Дрожали заледенелые ноги, которые вовсе сделались точно лед. Поднявшись с трудом, он скрылся за ширмы, едва волочась. За ширмами, в тесноте, он сел на кровать, болезненно морщась, стянул меховые толстые сапоги, втиснул непослушные ноги в сухие шерстяные носки, связанные в четыре толстые нитки, и вновь с трудом натянул сапоги. От этого ногам не стало теплее. Он знал, что немного посогреет ноги только движение, но после блаженного столбняка, в который он только что был погружен и который так славно отринул его от земного, двигаться было противно. Даже мысль о движении была тяжела. Хотелось застыть, уйти от всего, и он сидел, притиснув обутые ноги друг к дружке, и сжавшись в комок. Думать тоже было до нестерпимости больно, потому что он непрерывно думал и думал о том, что судьба «Мертвых душ» решена безвозвратно, а мысль о необходимости, как он себя приучил, непременно исполнить неисполнимое это решение доводила до смертного ужаса, он и старался не думать о злосчастной поэме своей, а как бы мог он не думать?
И он думал, что не справился со своим назначеньем, что поэма не получилась такой, как хотелось ему, он не справился, Гоголь, это ничтожество, из породы, как видно, пустейших. Как же сознать однажды ничтожность свою и по-прежнему тянуть себе самому не нужную жизнь? И невозможно стало тянуть. И невозможно от нее отвязаться. Гадко, так это гадко, что вот…
Он усилием воли попытался перевести изнеможенный разум хотя бы на что-то иное, раз уже невозможно вовсе его заглушить, однако же воля мученьями этого тяжкого месяца уже надломилась, испытанный способ отворачиваться от мыслей не приятных ему, действовал плохо или не действовал вовсе, он позабыл чем его мысли были заняты перед вторжением графа, и только слабо припомнить сумел, что было это чем-то приятным, бесконечно далеким от несчастной поэмы его, однако милые призраки не возвращались к нему.
В голову влезло ни с того ни с сего, что одиннадцатое февраля продолжало ползти, однако ж для какой надобности это известие годилось ему?
Еще проползло, что римский карнавал дней двадцать назад, однако с какой же стати всунулся тут карнавал?
Он
