и узрел за ней храм. Фасад храма показался тяжелым и серым, как старая крепостная стена. Всю паперть, как лишаи, занимали торговцы. В портале, беспрестанно куря чубуки, играли в шахматы два янычара в голубоватых тюрбанах, в красных куртках и синих штанах, походивших размером своим на широчайшие одеяния запорожских козаков. Толпой выходили бородатые мужики и повязанные шалями бабы, вытирающие пропыленными полами юбок заплаканные глаза, утомленно-печальные, усталые после столь дальней дороги, от яркого солнца точно слепые. Стрелами тут и там носились стрижи, ворковали сытые сизые голуби. В провале входа желтели огни больших и малых лампад.
Он вдруг задержался, опершись ладонью о стол. Ему предстояло поведать самое важное. Он подумал внезапно, не слишком ли откровенен с этим абсолютно чужим, посторонним ему человеком: ведь никому из более тесно и задушевно стоявших к нему не доверил он многого из того, что довелось пережить.
Молча и с грустью, со вниманием пристальным поглядел он незнакомцу прямо в глаза.
Глаза незнакомца оказались простодушно раскрыты, жадным интересом отеплело морщинистое лицо.
Возможно ли таить что-нибудь от такого сердечного, наивно открытого взгляда?
Он решил продолжать, и лишь голос внезапно сделался глуше:
– Благоговения я не испытывал, слова молитвы не приходили ко мне. Все, что не теснилось вокруг, представлялось не нужным, раздражало и оскорбляло меня. Тогда я поспешно притиснулся к самому Гробу. В погребальном вертепе, низком и тесном, как игрушечная пещерка, выбитая людьми для каких-нибудь тряпочных кукол своих, куда притискиваешься, принагнувшись по пояс, в огнях исполинских свечей, направо, у самой стены, приютилась лежаночка песочного мрамора. Эту лежаночку я едва разглядел.
Он провел рукой по лицу, точно отгонял наваждение, вновь и вновь желая понять, что стряслось с ним в том тесном крошечном склепе. Он говорил печально и медленно, пристально вглядываясь в себя:
– Я стоял там один. Священник вершил литургию, диакон стоял назади, за стенами Гроба, так что бархатный голос его звучал в отдалении, и звал народ на молитву, голоса народа и хора едва достигали меня. Я знал, что мне надо молиться, я помнил, что за русскую землю молиться предстал, что, может быть, во всей русской земле нынче некому страстно так помолиться, как я один помолюсь. Я все собирал свои силы, с жадностью глядя на гробовую доску.
Он примолк и поник головой. Сердце с гулом трепетало в груди. В душе все обвалилось. Голос пропал.
Тогда он чуть слышно признался, собравши последние силы, одолевая себя:
– Я не помню, молился я в самом деле, понимаете, не припомню никак.
Он с удивлением уставился в лицо незнакомца. На повлажневших висках сильно набухли тяжелые вены. Он силился вспомнить хоть в этот раз, и ему начинало казаться, что помнит, помнит уже. Да, у гробовой доски
