все сущее происходит от Отца, то нет ничего, что отличалось бы от Него по своей сути. Тогда все из Бога и в Боге пребывает, а Бог суть все и во всем. Стало быть, материя и Дух не есть нечто существенно различающееся или даже враждебное одно другому. Материя – это проявление Духа, а предметы материального мира – великие реальности Божьих мыслей. Или наоборот: Дух – бесконечно утонченная материя, которая образует в качестве своего символа и отличительного признака нечто видимое, доступное нашему чувственному восприятию.
Такой взгляд на мир нельзя назвать ущербным, напротив, он весьма деятельный. Человек, доискиваясь во всем до самой сокровенной причины, берет в свои руки управление бытием. И тогда материальное становится путем к Отцу, бесконечная масса вещей превращается в неиссякаемый источник познания Его сущности. Они не более чем поставленные перед нами задачи, выполняя которые мы постигаем и переживаем в себе Дух, славу и милость Отца. Тогда мы не просто повелители мира, мы те, кто его любит, и наша власть над ним незыблемо и нерасторжимо опирается на нашу любовь и познание собственного внутреннего родства с Вселенной.
В человеке, придерживающемся подобной жизненной позиции, совершается нечто невыразимо великое. Смысл всех вещей подвергается переоценке. Правда, мы по-прежнему не видим вещей в себе, но в то же время уже и не смотрим на них с точки зрения нашего традиционного познания, а воспринимаем их творениями Божьими.
Если мы теперь все переосмыслим таким образом, то, соприкоснувшись с любой вещью, мы тотчас же откроем в ней некий мостик от преходящего к непреходящему, от временного – к бесконечному, от земного – к небесному. Мы ведь теперь видим единство того и другого. Видимое – явление, невидимое – сущность. Никакого разделения на мир тот и этот, на земное и небесное не существует. Все едино в Боге, Отце нашем.
Величие такого взгляда на мир заключается в том, что он выводит нас на новый моральный уровень. Переоценка вещей не есть всего лишь новая форма познания, она оказывает преобразующее воздействие на самую сокровенную жизнь человека.
Когда, к примеру, Иисус наблюдал за птицами и полевыми цветами, дивясь их восхитительной беззаботности и изумительной красоте, ему открывались доброта и величие Отца: если Он так благ даже к тому, что, с человеческой точки зрения, почти не имеет цены, то каков же Он тогда по отношению к Своим детям! И от этого простого размышления в Иисусе вспыхивала наделенная преобразующей силой радость жизни. Любое творение в его глазах было творением Отца, а потому воспринималось и оценивалось по-новому.
Все мысли Иисуса были пронизаны природой, зиждились на ней и нисколько не отличались от мыслей наших прародителей, а значит, их можно без сомнения признать характерными для всех нас. Вряд ли стоит доискиваться до причин такого явления. Мне кажется, что его дух как таковой мало отличался от премудрости. Но ведь премудрость основывается на великом образном языке Бога, природе, делающей Его мысли зримыми.
Вполне
