линии: я столько плакала над ней вечерами, за своим письменным столом, пока мама спала, измотанная работой. И столько любовалась чеканной красотой простых слов. «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город»…
Из коридора доносятся голоса и девичий смех. Лишь бы Лера, Маша и Наденька скорее пришли.
Лишь бы подольше не приходили.
– Я думаю… Думаю, если бы я писала о Христе, то писала бы о нём похоже. Возможно, не в точности так же, но… Не так, как в Евангелии. По-своему. – (Растерянно улыбаюсь, пытаясь подобрать слова. Ты слушаешь очень внимательно – так, что, кажется, перестаёшь дышать). – Нет в этом ереси. Он же Бог. А Бог у каждого свой.
– Ипостась Бога, – поправляешь ты. Слышно, что относишься к этому серьёзно – пожалуй, серьёзнее меня.
– Ипостась Бога. Пускай. Знаю только, что все видят это по-разному… Ориентир этот, идеал. Или что-то другое.
Улыбаешься краешком губ. В темноте я не вижу деталей, но угадываю, что именно краешком.
– Ориентир, идеал. Судью. Милосердие. Силы жизни и перерождения… Наверное, ты права. Даже если сравнить Иисуса и Иегову из Ветхого Завета – они такие разные! Веками учили: «Око за око, зуб за зуб», а тут – «Возлюби ближнего своего». Непросто перестроиться. А уж если с язычеством сравнивать… Иешуа. – (Молчишь пару секунд, наклонившись ближе ко мне. В комнате всё ещё холодно, но меня окатывает жаром – болезненным, как при лихорадке). – Ты вот сказала, что Бог у каждого свой. А как ты думаешь… Меня кто-нибудь мог бы считать богом? Ну, какое-нибудь там дикое племя на далёком острове, которое ни разу не видело цивилизованных людей? Или… ещё кто-нибудь?
Этажом ниже громко хлопает дверь; я вздрагиваю.
Эгоцентричное самолюбование. Оно тоже сразу в тебе заметно. Или?..
– Необычный вопрос. Наверное, можно ответить «да», но я пока лучше промолчу.
– Я тебя напугал, Юль?
Отчего-то слышать, как ты произносишь моё имя, почти больно. Сердце колотится так, что эхом отдаёт в уши. Бежать – бежать, чтобы выжить; перескочить через узловатый корень; лес смыкается за спиной.
– Нет. Всё хорошо. Просто… – выдавливаю улыбку. – Немного странно говорить о таких вещах с человеком, которого видишь впервые в жизни. Мне приятно, но…
– С человеком?
Тихо и мягко смеёшься в темноте. В твоём смехе так много скорби.
В той комнате, в тот холодный вечер, рвётся мой кокон. Мы говорим ещё час, или два, или сто, а вокруг нас разлетаются клочки кокона – белые, как январский снег. Белые, как бумага.
Семь лет спустя
День первый
«Лучше не приезжайте. То, что я зову вас к себе, есть ужасная низость. ‹…› Я всё так же, как и всегда прежде, могу пожелать сделать доброе дело и ощущаю от того удовольствие; рядом желаю и злого и тоже чувствую удовольствие. Но и то и другое чувство по-прежнему всегда слишком мелко, а очень никогда не бывает. ‹…› Я пробовал большой разврат
