отъездом заехать еще в пару мест.
Я встал, натянул джинсы. Услышав меня, Виолетта громко сказала:
– Иди завтракать.
– Ага, – буркнул я и пошел в ванную.
Через полчаса мы пили чай и смотрели в окно. Как обычно, молча.
– У меня к тебе просьба, – сказала вдруг Виолетта.
– Все, что захочешь, – улыбнулся я.
– Ты не сможешь что захочу… – ответила она серьезно, – Просто не рассказывай никому о том, что было вчера. Вообще. И не пиши об этом. Договорились?
– Обещаю тебе десять лет. У всего должен быть срок давности. Я же писатель. Давай – десять лет.
– Давай – пятнадцать. Только точно!
– Договорились! Кстати… У тебя есть какая-нибудь ненужная тетрадь или блокнот.
– На антресоли в прихожей целый склад макулатуры. Поройся. Я там какие-то тетради видела… Я тоже пойду. Надо к Светке сходить. Помочь. Уходить будешь, просто захлопни дверь.
Я пошел складывать в свой громадный дорожный рюкзак книги и вещи, разложенные вдоль стены у моего лежбища, а Виолетта как-то очень быстро собралась и встала в дверях прихожей молча наблюдать за мной.
– Ну что, я пойду? – спросила она, – Заходи, когда вернешься.
– Хорошо. Если вернусь. Ну дай что ли обниму.
– Ну на… что ли обними.
Мы обнялись, я поцеловал ее в щеку.
– Ну пока, – сказала она, махнула мне рукой и ушла.
Нужно было еще запастись бумагой для заметок. Я пошел за стулом.
Высоты стула не хватало, чтобы вволю похозяйничать на антресоли, и я на удачу запустил руку в бесформенную груду книг, газет и прочей антикварной типографщины. Я ухватил сразу три – вроде бы на ощупь – тетради. Две из них оказались брошюрами Ленина. Зато третья порадовала. Мне достался старый блокнот с голубой выцветшей обложкой, первые три страницы которого были исписаны аккуратным почерком с витиеватыми каллиграфическими завитушками.
Самолет набрал высоту, плавным разворотом пошел влево от освещенной остатком зимнего заката горной гряды Алатау. Я смотрел в иллюминатор и думал о том, что там, внизу, через два часа она – Виолетта – начнет свой ежедневный затяжной ритуал подготовки ко сну: нальет себе чаю, будет, по обыкновению, долго его пить, глядя в окно, потом – старательно мыть чашку, долго стоять под душем… Это ее тихое помешательство – соседи во времени – не плохой сюжет. Надо бы записать, чтобы не забыть…
Я полез в рюкзак, достал блокнот, открыл его, взялся за три первые исписанные страницы, чтобы их вырвать и зацепился взглядом за имя. «Сережу арестовали…» Я разгладил помятый лист. Это было письмо:
«Здравствуй, мама. Прости за то, что долго не писала. На то были причины. Мы с Настей остались совсем одни. Пишу тебе и плачу. Мамочка моя родная, не знаю, что мне делать. Сережу арестовали. Ванечка умер…»
Буквы плясали у меня перед глазами.
