ной. В выставках не участвовал, шедевров пока не написал, и даже на Арбате его мрачные сюрреалистические полотна продавались из рук вон плохо. Хотя дипломную работу выпускника художественного училища некогда отметили и преподаватели, и маститые живописцы. Было в ней не только что-то исконно русское – коринско-васильевское – но и свое – прилепкинское, модерновое. Авангард есть признак общественной и личностной усталости, но когда он накладывается на традиционную школу, получается неплохо. Так, во всяком случае, говорили стоящие возле картины старшие коллеги.
Однако почувствовав вкус свободы, Коля пустился во все тяжкие, отдав предпочтение вечному спутнику художников – зеленому змию. Недельные попойки в мастерских собратьев по кисти, хмурые похмельные рассветы, дрожащие руки; всё это однозначно не способствовало творческому росту и, естественно, материальному благополучию. Никто в этом амплуа не выглядит маняще. Нельзя сказать, что такая жизнь Николаю нравилась, но он в неё втянулся и, что уж тут поделаешь – привык. Картины писать перестал, неоднократно устраивался работать художником-оформителем, но вскоре увольнялся всё по той же причине пьянства окаянного. Его небрежная и искренняя незаинтересованность в успехе поражала не только начальство, но коллег по ремеслу. Свободу, а если можно сказать, свободу пить, он любил больше денег. Следует отметить, что в искусстве Коля разбирался очень даже неплохо, особенно в древнерусской живописи, если точнее, в иконописи. Неоднократно он делал списки с икон и продавал их по неплохой цене. В его замызганной однушке висело несколько подлинных «досок», но художественной ценности они не представляли. Хозяин уж и не помнил, как эти иконы к нему попали. То ли подарили, то ли по-пьяни на что-то выменял.
Чтобы определить возраст той или иной «доски» и школу письма, с Колей на Арбате советовались его завсегдатаи и посетители. За определенную плату – как правило, в алкогольном эквиваленте – он давал аргументированное резюме той или иной иконе.
Так Николай и жил: немного у него было, и всё на виду.
Однажды в квартире у художника засиделся незнакомый парень. Ничего, в принципе, удивительного – немало тут пришлых за бутылкой-другой задерживалось. Если бы не одно «но»: незнакомец несколько раз останавливал взгляд на иконах. Коля это заметил.
– Чё, понравились? – он длинно посмотрел на гостя.
– У меня такого добра хватает, – пришлый неопределенно дернул плечом. – От бабки в наследство достались. Я бы их продал, да отец не велит. Говорит, их надо в церковь отдать.
– Так твои иконы или отца? – Николай разлил остатки водки по стаканам. – Зовут-то тебя как?
– Лешкой кличут, – проигнорировав первый вопрос, ответил гость. – Ну, давай, – он поднял граняш.
Брякнули стаканы.
– Только они темные какие-то и на них почти ничего не разобрать, – сказал Алексей, разыскивая на столе закуску. – Я собирался отдать их местному художнику, чтобы тот их подновил, но только у икон дерево трухлявое. Побоялся, что развалятся. – Николай на мгновение замер. Опьянение растворялось и таяло, уступая место чему-то совершенно важному, новому и необъяснимому. Бешено заколотилось сердце. «Доскам, поди, лет двести, не меньше! Может, в этот раз мне, наконец-то, повезет». – А ещё, – гость заелозил на стуле, – медная икона есть. Из трех частей состоит, – Лешка ладонями показал, как святыня складывается. – Правда, зеленая уже от старости. Может, ее кислотой протереть?
«Складень» – простонал Коля, окончательно протрезвев. – Не вздумай! – рявкнул он. – Испортишь…
Алексей пошарил глазами по столу, приподнял за горлышко пустую бутылку и водрузил ее на место.
– Синька-то кончилась, – он непритворно вздохнул и поднялся. Осмотрелся по сторонам, разыскивая взглядом кепку.
– Сейчас я принесу. Сейчас… – Николай почти силой усадил гостя на стул. Разыскивая деньги, пошарил по карманам. Метнулся к двери. – Сейчас я, сейчас…
Рейсовый автобус, недовольно урча, мчал по шоссе. Коля, щурясь от яркого декабрьского солнца, смотрел в окно. «Не прозевать бы развилку, где надо выходить», – подумал он. Повернулся к посапывающему рядом Алексею. Бледное, рыхлое лицо, чуть удлиненные, прямые засаленные волосы, приоткрытый рот, подрагивающие во сне веки – всё это не располагало к симпатии, и Николай, вздохнув, отвел глаза. Мелькнул дорожный указатель. Художник толкнул попутчика в бок.
– Скоро?
– А? – Алексей, вздрогнув, глянул в окно. – Скоро… Надо пробираться к выходу.
Они спустились с шоссе по извилистой тропинке, ведущей в сторону темнеющих невдалеке деревьев. Переливался последним золотыми убранством лесной покров, с которого ночной ветер сорвал едва ли не всю листву. В высоком небе кричали вороны. Скрипели мокрые ветки деревьев, сзади слышался всё удаляющийся гул машин.
