покончившего с собой брата, у него вырывается крик: «В твоей смерти виноват только я. Если бы тогда у реки я столкнул этого умника в воду!» В ходе последующего обмена ролями с умершим протагонист, теперь в роли мертвого, никак не реагирует на эту вспышку. Он также не извиняет его, но вдруг говорит совсем другим голосом: «Ах, ты ведь знаешь, что спор на реке не был чем-то особенным, даже тогда, когда он относился к тогдашней финансовой проблеме, в которой я, должно быть, был повинен. Я покончил с собой, потому что наряду с этим давлением я не мог больше переносить старого чувства, что к вам не принадлежу. Что бы я ни делал или ни говорил, все было неправильным, особенно в глазах отца; а наш “младший босс” (то есть старший из трех братьев) умел разве что вторить ему, чтобы стать любимчиком».
Когда при возвращении в собственную роль протагонист слышит эти слова, повторенные исполнителем роли младшего брата в точности так, как он сам их до этого произнес в роли брата, он, расхаживая по сцене, размышляет вслух: «Да, “младший босс” всегда был любимцем! Я также усвоил, что только малыш никогда не бывает прав».
При этих словах протагонисту вспомнилась одна забытая сцена из дошкольного времени. Он думает, что она имеет какое-то отношение к брату. Поэтому ему хотелось бы ее разыграть. В сценическом действии, во время ее краткого изображения, он произносит в роли отца то, что в пятилетнем возрасте случайно услышал, проходя мимо бурно ссорящихся родителей, а именно: «…И вообще откуда я знаю, что малыш – мой ребенок?» В ходе ролевой обратной связи после игры протагонист явно находится под впечатлением от этих слов, произнесенных в роли отца, и говорит: «Тогда я не понял всего значения замечания, а только с гордостью ощутил, что отец любил нас, старших сыновей, больше, чем младшего, хотя он в семье был для меня самым любимым. До сих пор я никогда не вспоминал слов отца, но теперь мне ясно, что с тех пор, наверное, я постоянно жил в этом конфликте. Непостижимо, что только в связи с психодраматической сценой на берегу реки мне стало ясно, что, когда старший брат вел себя подло, я не защищал младшего, более мною любимого, а вместо этого внутренне “отключался”. В подобных ситуациях, которые я всегда переживал как тягостные, мне обычно хотелось бежать, не важно куда. Только теперь я замечаю, что при психодраматическом изображении поездки на машине во время первой сцены я испытывал то же чувство, как в подобных ситуациях дома, только еще сильнее. Не защищать “маленького” брата – непростительно.
Но, возможно, отец и “младший босс” виновны еще больше? Во всяком случае я уже не чувствую, что один ответственен за это самоубийство».
В последовавшей затем последней – вымышленной – сцене его психодрамы протагонист говорит отцу и старшему брату то, чего он никогда не сказал бы в реальности: «Мы никогда не говорили о самоубийстве. Вы вели себя так, словно столь же мало ответственны за случившееся, как если бы упавшая башенка на коньке крыши убила малыша! –
