неподалёку заржала лошадь, послышался стук копыт. Господи, неужели настоящая? Я посмотрел на Джеффа: опущенный вниз респиратор смотрелся на нём, словно ковбойский платок. Мне удалось убедить свою совесть, что приятель справится сам, и я тихо выскользнул обратно на улицу.
Как же всё-таки шикарно нарисовано небо! Лёгкие кучевые облака, грязно-розовые, сбились в стайку в противоположной от заката стороне. На закате небо было чистое, алое, со слепящим пятном солнца. Скажу как специалист: сделать так, чтобы солнце по-настоящему слепило, очень сложно. Это либо крайне энергоёмко, либо требует виртуозной работы голограммой. Тут явно было второе – глядя на облака, я уже не сомневался, что передо мной творение мастера. Сколько же это всё стоит? Немереных денег, наверное.
Звук копыт позвучал и потерялся, я пошёл наугад. Деревянные дома – я уже подозревал, что это всё-таки настоящее дерево – выглядели жилыми, кое-где из-под ставен пробивался свет. Слегка пахло навозом – не удушающе-мерзко, как пахнут окраины столицы, а очень натурально – видимо, они действительно разводят тут живность. Адский, должно быть, труд. Я хотел было постучаться в одну из дверей, но увидел вдали что-то вроде огонька и пошёл на него.
За крайним домом горел костёр. Маленький, почти игрушечный, но совсем настоящий – расточительная, дурацкая трата топлива и кислорода. У костра стояла коляска, которая загораживала что-то ещё. Когда я подошёл ближе, с удивлением понял – мольберт. Художник – мне был виден только его обритый затылок – сидел в коляске и что-то рисовал. Странно, что ему хватало света. Я подкрался совсем вплотную, хотел поздороваться – и замер.
Дело было даже не в том, что передо мной сидел так называемый «инвалид ДНК», мутант, потомок тех, кто переселился под землю слишком поздно, тех самых, из-за которых ввели лицензию на зачатие, тех, от чьих порченых хромосом мы теперь так безнадёжно пытаемся избавиться. По крайней мере, он был человекоподобен – выглядел страшно, но не более того. Меня поразило то, что он рисовал. Казалось, он старательно срисовывает с натуры, мазок за мазком, пристально вглядываясь в дали перед собой. Но там, вдали, были прерии и горы на горизонте. Прекрасные, выполненные виртуозом, с учётом освещения неба и времени суток. С как бы выжженной солнцем травой, с деревьями вдалеке, до которых, казалось, можно доскакать на лошади. А на мольберте раскинулось море. Глубокое, поразительно синее, удивительно живое, хоть и не голограмма, а обычная акварель. Такое, какого никто из ныне здравствующих землян, наверное, уже и не видел. Разве что в записи, в старинном кино. А смотрят ли мутанты кино?
И вдруг взревело, и сердце у меня захолонуло. Художник дрогнул, кисточка выпала, он закрыл лицо руками в пластиковых манжетах. Я и сам не сразу понял, что это кричит моя Годзилла – когда понял, успокоился, но внутри всё равно колотилось. Это было и вправду… страшно. И почему-то особенно страшно здесь.
Я
