/v>М. Твен
Надо любить жизнь больше,
чем смысл жизни.
Ф. Достоевский
Начинается все с некоего неясного беспокойства. Оно брезжит в глубине, прикидывается важным – неопознанное, неназванное, незваное. Как анонимный напористый посетитель, о котором секретарша смущенно докладывает: там вас хотят видеть, и вы раздумываете – впустить или не впустить. Впускаете и обнаруживаете, что к вам с визитом ваше прошлое. Нет посетителя более бесцеремонного и навязчивого, чем явившееся без приглашения былое. Велеречивое и беспощадное, оно как ущербная луна, темная часть которой и манит, и пугает. Что поделаешь, такова участь прошедшего времени, частью которого мы являемся: совершённое, оно не всегда совершенно.
В наше научное и безнравственное время, когда каждый имеет свою точку зрения, а его точка зрения имеет всех остальных, когда принцип относительности возводит ложь в закон, а истина многолика, все зависит от положения наблюдателя.
Например, Млечный путь в нашем представлении является таковым потому что мы смотрим на него сбоку, а на самом деле это обсыпанная звездной пудрой ватрушка.
Каждое деление солнечных часов считает важным только тот угол зрения, под которым смотрит на него солнце.
Часы каждую секунду показывают время, которое для одних является днем, а для других – ночью.
По-разному выглядят предметы, если смотреть на них вблизи или издалека, сверху или снизу.
Значение мировых событий зависит от того, смотрят ли на них с Запада или с Востока, а спектральный анализ моей истории – от того, под каким углом падают на нее лучи читательского интереса.
И только наше личное прошлое неизменно, с какой стороны на него ни посмотри. Весь вопрос в том, согласны ли мы принять его таким, какое оно есть.
1
Кровать привезли через два дня. Позвонили, предупредили, и спустя полчаса легкий, крылатый грузовичок протиснулся сквозь гущу запрудивших двор легковых собратьев и, развернувшись, распахнул нетерпеливые створки в сторону моего ничем непримечательного московского подъезда. Два ловких, в отутюженной униформе человека на мягких подошвах внесли, распаковали и представили моим глазам нечто странное, а главное, близко не похожее на то, что я заказывал. На мое недоуменное «Эээ…» один из них предупредительно ответил, что служба доставки помочь моему изумлению не уполномочена, но что это непременно сделает абонент, номер которого указан в приложенной к товару инструкции. После чего пожелал всего наилучшего и бесшумно удалился вслед за напарником, оставив меня в возмущенном недоумении.
Ах да, забыл представиться. Извольте: Серж Натуроведов, холостяк под сорок, переживающий в текущий момент глубочайший экзистенциальный кризис. Согласитесь: в перечисленном что ни факт, то синдром поздней осени. Взять хотя бы фамилию, которая досталась нам с отцом от беспризорного деда, получившего ее в свою очередь в советском детоприемнике за неподдельный интерес к разного рода природным явлениям. Чутьем он был слит с природой, как купец с выгодой. Пока был жив, пытался привить свою привязанность мне, но безуспешно: в отличие от него я человек нецельной, нестойкой природы, отсюда, видно, и кризис. Теперь деда нет, а фамилия осталась. К ней что ни приставь, все в лыко, все в строку, все в рыло. Ну и натерпелся же я! Как только ни обзывали меня мои малолетние сверстники, которым я, закусив удила обиды, не давал спуску! Дуроведов, Дармоедов, Людоедов, Ядоедов, Кишковедов и вдобавок ко всему, а вернее, впереди всего поедатель содержимого канализации. До чего же детская фантазия находчива и зла! Когда подрос, стали звать Натурой и, встречая, хлопали по плечу: «Привет, Натура в натуре!». Потом стал Серегой, а позже с легкой руки кудрявой, волоокой одноклассницы – Сержем. Окончив школу, поступил в университет на журфак, выпустился оттуда, сменил три работы, попутно женился, развелся, и теперь вот пытаюсь нащупать твердый наст под моим рыхлым существованием, огорчая отца и мать не соответствующим моим способностям положением. Замечу, однако, что на скромную жизнь мне вполне хватает. Могу даже позволить себе поменять кровать, страстный стон которой навевает на мою нынешнюю пассию ревнивые мысли о моих прежних удовольствиях. Что ж, быть женщиной в постели – нелегкий труд, от него обильно потеют. В такие минуты ревнивые мысли неуместны. Пришлось уважить ее жаркую, потную, пахучую щепетильность, и вот теперь я стою в двух шагах от узкого гладкого лежака, более подходящего для летаргического небытия, чем для беспокойного вертлявого сна, и ломаю голову, что с ним делать. Да на этом прокрустовом ложе не то что любовью заниматься – под наркозом не улежишь! И этот экран, этот пульт, этот колпак в изголовье – зачем они, для чего? В сердцах я схватил трубку, набрал написанный на обложке инструкции номер телефона и выпалил в того, кто мне ответил:
– Послушайте, я заказывал у вас кровать, а мне привезли черт знает что! Это как
