у кого не взял ни копейки. Всеобщедоступных ранних (да и, кажется, поздних) тестов по этой части тогда еще не имелось, во всяком случае в наших краях, в Ленинграде, в начале семидесятых годов прошлого века. Меня это обстоятельство не тревожило: я с самого начала знал, что родится мальчик. Мальчик и родился. Для младенца все же заготовили имя Женя, одинаково подходящее для обоих полов.
Ника страстно хотела иметь сына. «Я хорошо знаю, каково быть девочкой», – приговаривала она. Тем не менее мы сошлись на том, что не выбросим и дочку, но я думаю, что она не любила бы ее так исступленно, как с первого дня полюбила реального Женю. Поскольку исход был мне известен заранее, я проявлял невозмутимость, но в душе обрадовался. Я был единственным ребенком (отец погиб в 1941 году), учился в мужской школе, почти никогда не имел дела с девочками моложе шестнадцати лет и не представлял себе, что надо с ними делать в более раннем возрасте. С шестнадцатилетней ходишь по центральному проспекту или парку, чтобы тебя все видели, а потом провожаешь до дома и долго стоишь в парадной. С моей точки зрения, ничего приятнее и вообразить невозможно, но мысль о моей дочери Жене в обнимку с наглым парнем (а они поразительно наглые) и именно в парадных не доставляла мне радости. Впрочем, как сказано, все обошлось благополучно.
Задолго до Жениного рождения мы поклялись, что никогда не будем заставлять своего ребенка есть: не хочет – и не надо, и пусть худеет (был бы здоров и весел). Причины для клятвы были самого серьезного свойства. В раннем детстве никому не удавалось меня накормить. Не то чтобы я родился с отвращением к еде. Поначалу я ничем не отличался от других. Случилось так, что у моей матери образовалась грудница. Чтобы снять воспаление, ей смазывали соски спиртом, и это обстоятельство дало мне впоследствии основание говорить, что любовь к алкогольным напиткам я впитал с молоком матери. Отсюда же, я полагал, произошла моя способность в молодости пить, почти не пьянея. Впрочем, с причиной и следствием не все здесь обстоит благополучно. Грудница, естественно, привела к потере молока, а с ней и спирта. Первые несколько дней меня приносили на кормление, а корм не шел. Я заходился плачем (таково предание) – следовательно, реагировал на голод, как все нормальные младенцы. Но став искусственником и пройдя стадию бутылочек, я утратил интерес к еде.
В те поры детей мещанского сословия, к которому по анкетам (родители были служащими «из мещан») и по сути принадлежал я, возили на дачу, чтобы они «поправлялись». Любящая бабушка могла, например, снять сливки с двух литров цельного молока и бухнуть в манную кашу ребенка. Дети наращивали щечки и наливались соком. Я же после уговоров иногда съедал ягодку черники, а вторую не брал и не поправлялся. Что-то я, конечно, ел, так как рос и не хирел.
Сходные с моими были привычки у моего троюродного брата. Его бабушка танцевала перед ним и зажигала спички. Иногда главный зритель в изумлении открывал рот и туда спешно просовывалась ложка. А потом наступила война, и наши (мои и дальнего кузена) скромные потребности обернулись благом. А еще позже, после
