в Вашингтон, чтобы оставить на наше попечение, сестра поняла, что не может совмещать работу с круглосуточным уходом за ней. Осенью я поступила в колледж. Тогда сестра нашла сердобольного врача в клинике для душевнобольных неподалеку от Балтимора, который принял маму, и там она наконец получила заботу и уход, в которых давно нуждалась.
Навещая ее по выходным во время летней работы, а затем – на каникулах в колледже, я увидела перед собой совершенно нового человека.
С удивлением обнаружила, что мы во многом похожи, чего прежде не замечала и в чем не могла себе признаться из страха, что меня постигнет ее участь.
Я узнала, что стихи, которые она читала наизусть, принадлежали перу Эдны Сент-Винсент Миллей и Омара Хайяма; что сворачивать лист бумаги в три колонки было журналистским секретом, которым она поделилась со мной; и что она всем сердцем хотела оставить отца и уехать вместе с подругой, чтобы попытать счастья на журналистском поприще в Нью-Йорке. Глядя в ее карие глаза, впервые в жизни я заметила, как они похожи на мои.
Когда настойчиво спрашивала: «Но почему ты осталась? Почему не забрала сестру и не уехала в Нью-Йорк?», она отвечала, что все это не имело значения, что ей повезло, ведь у нее есть я и моя сестра. Если же я не унималась, она прибавляла: «Если бы я уехала, ты бы не родилась».
А мне так и не хватило духу ответить: «Но зато родилась бы ты!»
Поступив в колледж, я стала жить в общежитии и была счастлива, что наконец отвечаю только за себя. Однокурсницы, должно быть, поражались моему неубиваемому оптимизму и считали его некой странностью, присущей выходцам со Среднего Запада. Предпоследний курс я провела в Европе, делая вид, что учусь, а на самом деле путешествовала, потому что не знала, удастся ли мне еще когда-нибудь там побывать. По окончании колледжа я уехала на лето к матери, которая к тому времени поправилась и наконец смогла сперва снимать комнату, а затем жить с сестрой. Сестра уже вышла замуж и выделила в своем доме комнату для мамы. Потом я на два года уехала в Индию, где путешествовала и писала.
Однако, вернувшись домой, не смогла найти работу, где можно было бы применить полученные знания. И я снова отправилась странствовать, работать в студенческой политике и в конце концов стала внештатным редактором в Нью-Йорке, вновь вернувшись к такому знакомому ощущению непостоянства. У меня была съемная квартира с соседкой, но я жила на чемоданах и коробках. Проходя по улицам и заглядывая в освещенные окна, повторяла про себя мантру своего детства: «У всех есть дом, кроме меня».
Между тем моя мать работала на полставки в магазине подарков, рядом с домом сестры, а свободное время посвящала своим интересам: восточной философии и англиканской церкви. Последнюю она любила за то, что на ее скамьях разрешалось спать бездомным. Жить в одиночку она бы никогда не смогла, но, приезжая ко мне в Нью-Йорк, казалось, испытывала одновременно гордость и страх – оттого, что я теперь жила там, где когда-то мечтала жить
