по отчетам в стороннюю лабораторию, где ничего не будет мешать нашей концентрации – ни опостылевшие стены, ни корпоративные и должностные барьеры.
Мы сидели в ясном редколесье. В прозрачном осеннем лесу. На пеньках и бревнах. У холодного кострища. Мне казалось, мы все медитировали. Я пытался подступиться к происходящему, в то время как другие просто устанавливали связь с настоящим временем. Я не знаю, что могло быть чище и прекрасней этой пронизывающей тонкоствольной меланхолии. Даже осенний холод не казался таким угнетающим и болезнетворным на этих бревнах и этих пеньках. Я то и дело погружался в полусонное состояние и тревожно пробуждался на грани обморочного окоченения. Никто из нас не следил за процессом. Я держал рот открытым, чтобы вовремя закричать, предупреждая всех о сумеречной стуже. Мне кажется, все по-рыбьи открывали рты, чтобы спастись. А надо было просто наслаждаться этим холодным ноябрьским полуднем, улыбаться друг другу и понимающе кивать головой.
– Теперь я хотя бы знаю, зачем изучал математику, она мне даже никогда не нравилась, – неожиданно заявил Олег. – К третьему курсу я практически перестал понимать, о чем идет речь. И тут во мне начала просыпаться математическая интуиция. Я стал угадывать решения. До сих пор не соображу, как мне удалось защитить диплом по топологии. Отец был в ужасе, звонил каждый день и говорил, как ему стыдно за меня.
– Это не интуиция, – с улыбкой проронил Баранкин. – Когда дыхание перехватывает и появляется этот кисловато-сладкий вкус во рту. Так ведь? Это эйфория от безнаказанности. С другой стороны, если мы не сможем что-то рассчитать и объяснить – от этого никому хуже не будет.
– А как же угроза вторичной наблюдаемости? – вступил в разговор Беляев. – Ткань пространства-времени образовала слишком много сборок и изгибов. Какие-то события снова и снова повторяются, какие-то словно поблекли. Мир превратился в слоеный пирог: мы каждые два часа и двенадцать минут можем видеть на станции Калошино материализующийся винтажный вагон-ресторан, явно брошенный минуту назад его образцовым персоналом. Кто-то видит свечение, кто-то регулярно слышит стук колес. Мы выяснили, что повторяющийся объект один и тот же, вплоть до мелко различимых деталей. Или есть и другие, но их материализация пока не подтверждена.
– Друзья, да вы же здесь все окоченели. Даже Беляев превратился в дурацкого лектора, – негромко обратился я к собравшимся. – Вы говорите о моих эффектах. Подчеркиваю: о моих! Мне еще только предстоит описать и дать вам правильное видение их физики, грамотно расставить акценты. Да вы даже на меня не смотрите.
– Фантом, заткнись, – поморщился Баранкин.
– Валера, ты не можешь это обсуждать на официальном совещании, – твердо сказал Беляев.
– А это официальное совещание? Мы же на отдыхе, – возразил я.
– Да,
