опускал руку до пояса, затем столь же неспешно заносил ее к правому плечу и – рывком – к другому. Во всей его коренастой фигуре, в строго окаменевшем курносом лице, с полуприкрытыми глазами, была та сокровенная отрешенность, которая охватывает в церкви людей истинно верующих. Василий уловил взгляд.
– Что с тобой? – спросил он Павла, глянув искоса. – Бледный, как стена. Выйди.
На паперти Павел глубоко и жадно вдыхал свежесть резеды, веющей с клумбы, подставлял лицо ветерку, ожидая, когда успокоится сердце. Затем тщательно вытер вспотевший лоб платочком.
На ступенях так же, как в храме, было многолюдно. Вязались случайные разговоры.
– Да, был атаман милостью Божьей. Всегда подтянутый. Аккуратный, – сокрушался усатый, верткий господин в котелке. – Образованнейший человек. Ах, какая потеря…
– А где же его последний приют? – спросил кто-то.
– Вероятно, в Париже, где он жил, – отозвался другой, морщинистый, в купеческой поддевке. – Я знавал его по Новочеркасску. И был представлен графу как углепромышленник.
– Заметьте, Михаил Николаевич был яг’гостным монаг’хистом, – вплелся картавый голосок. – Ог’гомная ут’гата для матушки-Госсии!
– Господа, я слушал утренние радионовости, – с воодушевлением объявил носатый старик в мешковатом мундире. – Немцами взят Армавир. Бои уже на подступах к Царицыну!
На краю церковного крыльца торчал какой-то бродяга в потертом пиджаке, в надтреснутых по шву брюках. Скошенная на глаза мятая шляпа не позволяла разглядеть лицо. И лишь когда тот повернулся боком, Павел узнал Силаева по шраму на щеке.
– Владимир! Какими судьбами?
– Гм, угадал… Впрочем, я тебя заметил первым, – признался ротмистр, старый знакомый по Констанце и Белграду. – Ты мало изменился. А я… Видишь, какой презентабельный вид?
– Ты здесь живешь? Или по делу?
– Безработен. Яко наг, яко благ.
– Ты же кадровый офицер. Формируются казачьи части. Я могу помочь…
Подоспел Лучников. Важно, с чувством исполненного долга, надел фуражку, придавив начесанные с висков на плешь рыжеватые пряди. Павел представил их друг другу.
В метрополитене на Шаганова и Лучникова, на их казачью форму, берлинцы неприязненно пялились. Поэтому говорили по-немецки. Ротмистр, напротив, преувеличенно громко вел разговор на родном языке.
Трамваем добрались до окраины. Купили три бутылки шнапса и бутылочку го-сотерна.
Улица-коридор с гулкой брусчаткой. Ни деревца. Дома – впритык. На первых этажах – стеклянные, в бумажных наклейках, витрины магазинчиков, вывески контор, пивбаров, мастерских. Выше – жилые помещения. Крутые скаты черепичных кровель. В некоторых окнах – портреты Гитлера.
Дверь открыла хозяйка. Зачесанные на прямой пробор темные волосы, синяя кофточка
