чтобы найти еще один способ, как потратить чужие деньги. Он спать не мог, зная, что там, наверху, в карманах Ханумана и Ваньки есть какие-то деньги. Он дергался на любое шуршание! Даже если я просто листал журнал, ему казалось, что кто-то шуршит купюрами, пересчитывает деньги. Одного этого было достаточно, чтобы его тут же бросило в пот! Даже если мы с Иваном и Машей играли в дурака. Карты с шелестом разлетались по столику, и это тревожило его воображение. Он недоброжелательно поглядывал в нашу сторону. Поглядывал так, будто пытался уличить нас, поймать на том, что мы все-таки не карты раздавали, а купюры. Он не одобрял почему-то игру в карты. Причем если играли мы с Иваном, то он находил повод нас за чем-нибудь заслать, придумывал какое-нибудь дело, в котором ему требовалась наша помощь, но особенно ему не нравилось, когда с нами играла Мария. Тут он прямо изводился. Начинал стрелять глазищами. А вечером устраивал ей выволочку. Он с болью смотрел, как Хануман достает деньги из кармана, дает мне, чтобы я чего-нибудь купил, – Михаил ерзал, дергался, расплывался в нервной улыбочке, предлагал подкинуть на мопеде, говорил, что сам сгоняет, лишь бы заполучить деньги себе, пощупать хотя бы… В чьих-то карманах лежат деньги, и ничего с этим не поделать. Рано или поздно эти деньги потратят – не он и не для него. Эти мысли не давали покоя Потапову. Мучился, потел и, наконец, объявил, что ему пришла в голову гениальная, как он сказал, идея: купить лодку, сделать кабину, повесить мотор и продать как катер! Он считал, что можно будет насобирать материала, который валялся там и тут, только надо было походить, наскрести с миру по нитке, щепка к щепке, гвоздик к гвоздику, покрасить, поставить скоростной мотор, который тоже можно было где-нибудь раздобыть, и продать такую лодку потом штук за двадцать пять или даже тридцать!
Это был немыслимый идиотизм, но Хануман, когда услышал это, призадумался, несколько дней он бродил по лесу в одиночестве (я видел, как он сидел на перевернутой лодке, глядя в сторону маяка, и мне это не понравилось), и одним поганым сопливым утром Хануман уступил Потапову, просто Михаил опять начал наседать на него, Хануман опустил глаза и сказал «okay then», пообещал, что, если дойдет до покупки, даст ему свою долю, в расчете получить обратно в процентном соотношении. Он пятнадцать минут потратил на то, чтобы объяснить Михаилу, что, вкладывая тридцать процентов в лодку, он рассчитывает получить после продажи пятьдесят процентов от суммы, за которую лодка будет продана, даже если палец о палец при этом не ударит. «Не забывай, – говорил Ханни, – ты нам должен!» Михаил только кивал, он был согласен на всё. Надо было видеть его физиономию. Его душило жаркое счастье наживы. Он был так ошарашен этой внезапной капитуляцией индуса, что даже ушам не верил. Он ерзал. Подпрыгивал на стуле от счастья. Пытался обнять Ханумана. Всплескивал руками, что-то показывая, – лодка!., пятнадцать футов!., всего пять тысяч!., сделать кабину – продать за двадцать!.. – его пальцы шевелились, словно он уже перебирал невидимые купюры.
Как только Ханни сказал «okay then», я аж обмер. В животе у меня свернулось сразу несколько тысяч змей, готовых вырваться и изжалить Ханумана
