у людей и им, видимо, нравится). Зато о таком говорят с далёкими, зная, что от напоминания потом очень легко будет сбежать обратно в обычную жизнь. А я близко и не подхожу, всегда на расстоянии звонка телефона. Меня не хватает на обычную жизнь, но хватает на то, чтобы сохранять её для других. Агата говорит, я пацифист и мизантроп, я говорю, что уже очень устал, но если этого не делает прямо сейчас вместо меня кто-то другой, значит, я буду.
Докуриваю, задаю Агате (или себе) последний вопрос:
– Кто мы сейчас?
– Чёртовы идиоты, Фил. Чёртовы, как всегда, идиоты.
Смеюсь, говорю, что люблю её, кладу трубку.
***
– Ну и что у нас сегодня плохого?
Вопрос не из игры, а из обычной жизни. Вернее, из общей жизни, это более подходящее слово. Мы с Агатой не смогли придумать ничего более весёлого и идиотского, чем жить общую жизнь, в которой вечно что-нибудь не слава богу. Впрочем, нам это вполне по душе до тех пор, пока можно не оставаться в ней поодиночке.
– В целом даже почти ничего, но…
Далее следует вереница историй о том, что Агатин брат опять неисправимый дурак и поругался с семьёй («Устроила им очную ставку, вроде бы помирились…»), на работе с утра наорали и испортили настроение («Помнишь я хотела попробовать новую «милку», с карамелью – так вот как раз был повод, ужасно вкусная!»), из-за моря звонила подруга и полчаса рыдала в трубку о том, что жизнь кончена, но вроде бы удалось убедить её, что ещё не совсем. Где-то умудрилась порвать пальто, старое, но любимое, какую бы на него поставить заплатку, чтобы окончательно не испортить?
Мы придумываем заплатку, готовим ужин, вздыхаем, что да, октябрь и всем опять тяжело, но как-нибудь, наверное, справимся. Мы всегда как-то справляемся, почему не на этот раз? Агата ворчит, что всё дело в том, что мы просто не можем жить себе спокойно и тихо, как нормальные люди. Целых полминуты ворчит, а потом стирает с лица кислую мину и заводит игру в вопрос и ответ. Как если бы мы и так не играли в неё, не прекращая. Как если бы это не было жизненно важно в тоскливой осенней ночи. Как если бы мы хотели иначе.
Я подыгрываю ей, делая вид, что всё это могло бы быть правдой. С кем-нибудь другим, менее сумасшедшим, чем мы. По улицам щедро разбросано золото – бери, кто хочет и сколько хочет, уже ничего не жалко. Мы идём и берём, шуршим листьями, как страницами книги, в которой написано, что мы круглые дураки и нам бы научиться не переживать по пустякам, тем более по чужим. Книгу мы пролистываем до конца, закрываем, ставим обратно на полку и открываем новую: ту, в которой сами в ответ написали, что жить неравнодушно нам всё ещё ценнее, чем жить легко. Оставляем её раскрытой ночным золотом октября, прямо на траве и асфальте, на скамейках и детских площадках, везде, куда только можем дойти и донести своё нехитрое самайнское баловство, дурацкое шуршание обыкновенных кленовых листьев. И совершенно никакого шаманства, только глаза у Агаты светятся этим её безумным светом, который:
– Мы же всё
