чел этот день днем тягостного предзнаменования чего-то плохо, но неизбежного. Этот нЕкто все последние дни считал таковыми, он во всем вокруг видел что-то тревожное, нехорошее, и предзнаменующее что-то совсем страшное, но что именно понять он не мог, так же как и не мог понять когда закончатся знаки и предзнаменования и произойдет само это – страшное, но неизбежное. Не то чтобы он хотел наступления чего-то страшного, он просто устал от гнетущего ожидания. В гнетущем ожидании жить просто невозможно, ведь оно проявляется во всем: в настроении, собственной речи, мимике, координации, в каждой мысли и каждом поступке. Человек, над которым нависло это гнетущее ожидание, чувствует себя так словно над его головой невидимая рука занесла очень тяжелый предмет, которым может ударить в любую секунду, отчего нЕкто был напряженным и скованным в движениях, эмоциях и словах, но пока еще чувствовал себя относительно свободным в своих мыслях. Поэтому он шел осознанно. Но куда он шел? Куда обычно идут люди утром в понедельник в будний день? Кто-то идет на работу, кто-то в учебное заведение, кто-то возвращается домой с ночной смены, кто-то от любовницы, супруг которой скоро должен вернуться с ночной смены, а кто-то и вовсе не идет никуда. А вот нЕкто одиноко шел в психоневрологический диспансер и был сильно удручен по этому поводу, но в действительности он не был один хотя и был одинок. В последнее время, как позже стало известно Максиму, так его звали, психоневрологический диспансер пользовался очень большой популярностью, по крайней мере гораздо большей чем городской народный театр «последний реверанс». Что именно угнетало Максима понять он не мог, то ли – это приближающаяся годовщина смерти Владимира Ульянова, то ли дата собственного рождения, что собственно было одной и той же датой в календаре. Завтра ему должно было исполниться тридцать три года, возраст и без того неоднозначный, а если учесть, что почти ничего из задуманного в детстве и юности воплотить в жизнь так и не удалось, то возраст уж и совсем удручающий. Увы, дело было не в смерти Ленина и не в собственном рождении, хотя не будь рождения не было бы и ничего остального. У Максима и раньше бывало такое состояние, обычно оно наступало и проходило (отступало) в течение дня, но на этот раз состояние неминуемой обреченности длилось уже больше месяца и даже предновогоднее и новогоднее настроение не смогли изменить данного состояния души и разума. Единственное что в жизни определенно и естественно неминуемо так это смерть, но смерти как таковой Максим не боялся, бессмысленно бояться неизбежного, и он это понимал. Он шел неизведанным ранее путем души, но дорогой знакомой телу и разуму, осознавая собственное состояние, но не желая его принимать и понимать.
Тревожные мгновения спустя, Максим зашел в психиатрическое отделение – психоневрологический диспансер, справа от входа был гардероб и это было правильно, так как привычка ходить внутри помещения в верхней одежде была неискоренимой для существенной части населения городка, что сильно раздражало другую, не менее существенную часть его же населения. На самом деле это было что-то сродни вредной привычке, только эта вредная привычка имела более твердую психологическую и идеологическую основу нежели банальное пьянство или табакокурение, хотя совершенно их не исключала. Эта вредная привычка давала людям главное – веру и надежду, возможно даже и любовь – любовь к себе, любовь к своей верхней одежде. Любовь слишком сложное и противоречивое чувство, чтобы испытать его недостаточно оставаться в верхней одежде, в некоторых случаях напротив, чтобы испытать всю полноту любви необходимо снять не только верхнюю, но и всю одежду, дабы обнажить свою душу. А вера в данном случае заключалась в том же в чем и надежда – пройдя в верхней одежде в общественное помещение человек испытывал в равной степени и веру, и надежду, ведь на время совершения этого акта волеизъявления надежда и вера становились единым целым, вознаграждая душу вольнодумца вселенской радостью, переполняя ее гордостью, но удерживая от греха, не давая гордости перейти в гордыню. Суть была в том, что человеку, гражданину, россиянину, в конце-то концов, воспитанием и отголосками общественной морали было негласно, а иногда и гласно (в данном случае приказом главного врача) запрещено находиться в медицинском учреждении в верхней одежде. Но он-то человек свободный! Он – личность, он имеет право, имеет право нахамить, плюнуть, нецензурного выругаться, не снимать верхней одежды. В этом и заключаются и вера и надежда и, конечно, самая большая иллюзия обывателя «я – человек свободный, у меня есть право». Несусветная глупость, конечно, но видимо, иллюзионистов вполне устраивает такая постановка вопроса – лишь бы обыватели не лезли туда где у них действительно должны быть права и свободы.
Из-за перегородки гардероба на Максима с вызовом посмотрела полная женщина средних лет, одетая в жилетку поверх плотного свитера с длинным воротом. Она естественно знала о вольнодумцах и приняла Максима за одного из них, это он понял по ее вопросительному взгляду. Его чаще всего принимали за того, кем он на самом деле никогда не являлся, он, конечно, был вольнодумцем, но совсем иного толка, ватно-синтепоновый протест не был его стезей. Максим постарался придать своему лицу максимально доброжелательное выражение, дабы не принимать вызова массивной угрюмой женщины, не то чтобы он этого боялся, но вызовов
