человек, дородный и ростом ниже жены на целую голову. На его высоком лбу выделялись огромные кустистые брови, которые забавно двигались, как живые, когда он начинал говорить. Красный кончик крупного носа горел, словно его натерли; под носом торчали нафабренные и закрученные вверх усы. В карете он вместо парика предпочитал прикрывать лысину тюрбаном.
– Не бойся, малышка, – успокаивал он меня всякий раз, когда замечал страх на моем лице. – Мои кучеры – лучшие во всей Европе. Они чувствуют себя в Альпах уверенней, чем горные козлы.
Потом он посадил меня себе на колено и показывал громадные вершины по обе стороны дороги, называя мне их имена, словно они были его старыми добрыми друзьями, ибо он, похоже, поднимался на них пешком. Только ради меня барон приказал отъехать в сторону перед самым въездом в окруженный горами протяженный пустынный перевал, называвшийся Сен-Готард, чтобы я могла в последний раз взглянуть на долину, где прошло мое детство.
– По эту сторону перевала, – сказал он, – ты была нищенкой. По ту сторону ты будешь принцессой. Не есть ли эти горы настоящий рубеж, отмечающий такую огромную перемену в жизни человека?
Скоро я преодолела детскую робость перед этим сердечным, веселым человеком, который, казалось, обладал неистощимым запасом игр и историй, чтобы скоротать время в пути. Но самыми захватывающими были его рассказы о множестве разрушенных замков и приютах отшельников, мимо которых мы проезжали. У каждого из этих свидетельств седой старины, прилепившихся к горным склонам и вершинам и возникающих за каждым поворотом дороги, была своя история, и барон знал их все. Я была ребенком и не могла судить, насколько правдивы были рассказы барона, но, затаив дыхание, слушала эти повествования о бедствиях и кровавой мести, настигавших благородные семейства, о заговорах, дуэлях и злодействах – и о сверхъестественных событиях. Казалось, не было ни одной руины, которая не имела бы своего ужасного проклятия, своих демонов, своих призраков.
Барон столь ловко сумел заворожить меня своими историями, что я едва ли поняла его намерение исподволь преподать мне необходимые знания. Он использовал мое детское воображение, чтобы научить новому языку. Ибо, рассказывая свои истории на итальянском, который я знала, он одновременно переводил их на возвышенный и изысканный французский, которым мне предстояло овладеть.
– Девочка знает итальянский эпохи Возрождения, – заявил он, – теперь она научится французскому эпохи Просвещения. Таким образом, ее путешествие повторит путь прогресса человечества.
Баронесса тоже принимала участие в этом, желая, чтобы ее сыновья получили уроки итальянского, как я – французского. Но никто так не наслаждался игрой, как Виктор, торопившийся расцветить жуткие истории своей фантазией. На грифельной доске он мелком иллюстрировал рассказы отца, сопровождая рисунки подписями. Когда барон, указывая на отдаленные развалины
