она намерена остаться здесь, в своем времени. И надо же было, чтобы это случилось именно со мной!
– Господи! – спохватилась Эржи. – Заболталась, обрадовалась, что мы теперь с тобой можем свободно разговаривать – и совсем забыла о долге хозяйки. Я сейчас велю подать завтрак…
Я взглянул на часы и поднялся:
– Нет времени на завтрак, Эржи, как ни жаль. Через четверть часа сыграют подъем, начнется обычная военная жизнь, и мне всем этим командовать. Ничего не поделаешь, служба…
– Я понимаю, – покладисто согласилась она и тоже встала. – У меня среди родных было столько военных… – И, подойдя вплотную, положила мне руки на плечи. – Но ведь всякая служба когда-нибудь кончается… Я приду ночью.
Прощание немножко затянулось, но я успевал к подъему, даже немного времени было в запасе. Да и не имелось каких-то неотложных дел, не было необходимости с ходу включаться в налаженную жизнь роты. Эржи помахала мне с крыльца, я помахал ей и быстрым шагом направился в свой двадцатый век. Благо «дверь» никуда не делась, и возле нее отиралась белка, кажется, та самая.
Цыкнув на нее, я шагнул в комнату и первым делом плотно задернул портьеру «двери», потом портрета. Критически присмотрелся, отступив на пару шагов. Если не знать, что за портьерами, получилось вполне благолепно – а кто чужой завалится в мою спальню и станет лазить за портьерами?
Позвонил дежурному по роте – никаких происшествий не случилось, никто меня не искал, не звонил ни из батальона, ни выше. Так что на какое-то время спокойная жизнь обеспечена. Есть полная возможность кое-кого порасспросить, развязать кое-какие узелочки – не столько из любопытства, сколько по въевшейся привычке доводить начатое дело до конца. С кого начать, с Паши или с Иштвана? А пожалуй, с того, кто первым под руку подвернется…
Кто первым подвернулся под руку, стало ясно сразу же – по деликатному стуку во все еще запертую на щеколду дверь. И по деликатности и по самому стуку – Паша стучать ни за что бы не стал, в армии не стучат (правда, только в те двери, перед которыми нет приемной с адъютантом или часового).
Так и есть, на пороге обнаружился Иштван во всем блеске – ливрея в золотом шитье, позолоченные пуговицы с графским гербом, панталоны до колен, белоснежные чулки, туфли с позолоченными пряжками. Так он по дому и расхаживал. Бойцы его прозвали Павлин-Мавлин, посмеивались вслед, но не обижали. Лейтенант Горский, мой самый молодой командир взвода (месяц как из школы ускоренного выпуска младших лейтенантов, едва усики начали пробиваться), даже с ним сфотографировался. Сказал, что пошлет карточку невесте, пусть полюбуется, какая экзотика попадается на войне – настоящий старорежимный дворецкий, как у нас в царские времена.
С отработанным за десятилетия поклоном Иштван сказал:
– С позволения господина капитана я заберу посуду?
– Да пожалуйста, – сказал я, пропуская его в комнату.
Он сделал пару шагов к столу – и вдруг остановился как вкопанный. Вместо
