уст этого сдержанного и обычно бесстрастного человека, но, если призадуматься, его реакция была вполне объяснима. Да, он вроде бы не один, с ним Моника, которая помогает и заботится… но кто станет себе жопу рвать за чужого ребенка? На самом деле он там совсем один.
– Спокойной ночи, Инга.
– Ага, спокойной, как же! Откуда взяться покою… Ах, прости, и тебе тоже. До связи.
Инга отключилась и швырнула телефон на письменный стол.
Ее трясло. Она отправилась в ванную, встала перед раковиной и вывернула кран до упора. Принялась умываться ледяной водой, пока не закоченели ладони и кожа на щеках. Затем выпрямилась, посмотрела на дверцу шкафчика. На нее из мира зазеркалья глядело осунувшееся костлявое лицо с сизыми мешками под красными глазами, с тонкими губами и узким острым подбородком. Волосы у лба и висков намокли, слиплись и встопорщились коричневыми стручками, по щекам бежали капли воды, смешанные со слезами.
Шанс в ближайшее время объясниться с сыном медленно уползал в небытие. Инга сознавала, что попытка вернуть ребенка через суд, скорее всего, завершится неудачей, ведь в таких тяжбах суды чаще принимают сторону социальных служб. Поэтому если когда-то и удастся увидеть Алекса, то произойдет это в лучшем случае в присутствии представителей опеки. И как часто можно будет тогда видеться? Раз в месяц? Раз в квартал? В таких условиях и поговорить-то толком не получится, а что-то изменить в его отношении к ней и подавно. Ребенок так и будет думать, что мама его стыдится и поэтому бросила и уехала. Вырастет с этой мыслью, которая с годами из предположения и подозрения превратится в данность, в доказанный и не подлежащий сомнению факт.
Чью сторону примет шведский суд? Иностранной мамаши, которая уехала от своего ребенка в Россию, но при этом продолжает втюхивать в него неполиткорректные установки? Отца, который не сделал ничего, чтобы оградить ребенка от неприемлемого влияния? Или заботливых работников опеки, отважно и решительно избавивших ребенка от сомнительных, на их взгляд, моральных принципов, столь чуждых обществу, в котором ребенку расти и жить?
Другой матери, окажись она в этой ситуации, стало бы страшно. Дико страшно – сиреневые полоски отдыхают. Но Инга не чувствовала ничего, кроме тяжести в сердце, тревоги и отчаяния. Она потеряла сына во всех смыслах слова. Ей предстояло жить с чувством вины, как и Алексу – с убеждением, что родная мать считает его неполноценным. Этот статус-кво, по всей вероятности, уже не изменить.
– Сука! – хрипло выкрикнула она и с размаху ударила кулаком в зеркало напротив. Паутинка трещин разбежалась по стеклу. – Дура! – Еще удар, и на белую керамику умывальника закапало алым. – Уродка! – Третий удар пробил в дверце дыру, и острые осколки стекла вперемешку с кусками фанеры звонко осыпались в раковину.
– Хрен вам! – процедила Инга и уставилась широко раскрытыми глазами на окровавленные костяшки пальцев, словно они принадлежали другому человеку.
Три глубоких вдоха уняли бешено колотящееся сердце. Инга наскоро промыла несколько
