поэта – особый дар: поэт и прозаик столь же отличны друг от друга, как адвокат и медик, биолог и астроном. Их семантическая общность лишь кажущаяся: вводит в заблуждение то, что оба работают со словом, но и многие другие специалисты также работают со словом – те же адвокаты и медики, ученые и журналисты… Но разве является художественным произведением какая-нибудь речь в зале суда?
Микров вернулся, в прихожей ступнями гремит… Несколько ловких движений пальцами – и скрыта от нежеланных глаз болью и кровью написанная страница моего дневника.
Вот что неожиданно приходит мне в голову: может быть, я гость на этой холодной Земле, и послана сюда лишь для того, чтобы молча наблюдать за людьми, созерцать, но не действовать в этом мире?
23
Сегодня кто-то позвонил в дверь, я пошла, простоволосая, открывать, наверняка уверенная, что это соседка пришла за луковицей, но – каково же было мое потрясение – на пороге с тросточкой, с черным дипломатом, такой же, как в воскресенье у Меньшиковых – стоял Жан. Я чуть было не закричала, с головой выдав себя. Я еле удержалась на ногах, меня шатало, из меня текло. Никогда никакой мужчина не был мне так глубоко желанен.
Я с ужасом вспомнила, что ела за обедом чеснок, много чеснока… Я с ужасом подумала, что под левым крылышком носа притаился у меня невыдавленный прыщик…
Но почему? Зачем он пришел?
Это остается для меня загадкой!
Он пришел не ко мне – к Микрову! Профессор пригласил его в кабинет, потребовал сварить кофе, и они проговорили около часа.
Микров пьет из своей любимой чашки, с уродливой глазурью аиста, несущего в клюве гроздь винограда, и я, разлив кофе, плюнула ему в эту синюю чашку, затем вытащила из носа козявку и бросила туда еще и козявку, но и этого мне показалось мало: тогда я погрузила пальцы в вульву и измазала край его чашки соком своим, соком – вот тебе, вот!
Соком, который во мне породил другой человек…
Когда, наконец, мужчины вышли (хотя, мужчиной, в прямом смысле, я бы предпочла называть лишь одного из них), все оказалось еще загадочнее, чем сначала. Остановившись в прихожей, они как-то странно улыбнулись друг другу, и я хорошо уловила эту улыбку…
– Стало быть, курица не птица, – сказал Жан.
– Не птица, – дурным эхом отозвался Микров.
Жан выразительно посмотрел на меня и вышел. Я влетела в свою кухоньку и в изнеможении прислонилась к стене.
Я слышала лифт, в котором спускался мой любимый, и словно какая-то упругая нить тянулась между нами, тянулась, натягивалась, пока не разорвалась…
Убирая со стола в кабинете мужа, я бережно взяла чашку Жана, отнесла на кухоньку – в чашке оставалась жидкая гуща – я опрокинула чашку в блюдце и посмотрела в черном узоре наши пути.
Две дорожки вились, путались, пересекались и сколько-то шли вместе, затем – расходились вновь, чтобы виться, путаться, скрещиваться с другими дорожками… Это и есть наша жизнь – моя и Жана! Слезы навернулись
