ь к ним в дом ни ногой.
– И что тебе делать там?
– Не твоё дело. Даже не знаем, как её здоровье…
Что думаете, беспокоился, Эрик, оказывается, не напрасно, окольно мы узнали, что сокольничий князя Звенигородского Василий Нитков схоронил жену вслед за новорожденным сыном.
– Родильная горячка, должно…
– А может, чума?
– Чума, болтаешь… Так остальные-то живы-здоровы в дому…
– От горе-то, а?
– Красавица была женка-то, ай-яй, жалко.
– Ежли не красавица, не жалко што ль?
– Да любую жалко, не очень-то разбежисся жениться снова. Иде они, невесты? Бедует теперя, сокольничий, поди.
– Да мало ли хто бедует по такому поводу, вона, у деверя тоже жена помре от родов, што ни год, так на погост носим баб…
– Дак-ить… куды деваться, такое дело…
– «Дак-ить», тьфу! Сначала сын, за им и жена, вот иде горе не пережить!
– Ниче, молодой, переживёть, не он первый… – вот, что говорили, вторя друг другу, перебивая, продолжая обсуждать, приводить примеры.
Эрик помрачнел, спрашивал меня, как понимать сие, ведь и на погосте могила появилась Елены Евтеевны Нитковой, возле маленького холмика, где лежал их сын, но её могила – ещё большая ложь, я не сомневался.
– Она улетела, должно, – сказал я.
– Улетела, может и так, а может, этот убил её? Вот из ревности, к примеру? – нервно предположил Эрик, когда мы шли от могилы к лошадям, оставленным у служек.
– Она сказала, он не ревнив.
– Да? Ар, ты ерунды-то не говори, – скривился Эрик. – К нему идти надо за разъяснениями.
– Сходи, попробуй.
Но ни Эрику не хотелось того, ни мне, ясно было, что такой «поход» завершится одним – дракой. Потому было послано к Рыбе, и к Дамэ письмо с вопросом об Аяе. Дамэ сам явился к нам, чтобы рассказать, что знал…
…Мы слышали с Рыбой, что они кричат друг на друга там наверху. Я направился было к их почивальне, в страхе за Аяю, но Рыба, остановила меня.
– Милые бранятся… – сказала она, сама глядя на потолок, откуда, приглушённые перекрытиями, доносились их с Аяей крики, больше его, словно он что-то горячо доказывал. – Пущай выяснят…
Слов было не разобрать, ясно только, что спорят, потом вдруг, будто разом хлопнули двери и ставни, что-то ударилось, и стихло…
Рыба улыбнулась, обернувшись на меня.
– Вот и… ладно.
– Что «ладно»? Что ты мелешь? – рыкнул я, поняв, что впервые я не расслышал слов в дому, когда мог слышать и через улицу, ежли мне было надобно. А тут всё слышал, как и Рыба, как обычный человек. Вот о чём шепчутся разбуженные сенные – слышал, а о чём кричат Аяя и Ван – нет. Он закрылся от меня, он догадался, что я… и закрылся. Что он ещё тайно сотворит, пока я не вижу и не слышу?!
– И не мелю! – меж тем заметила Рыба, поглядев на меня. – Пущай. Родит ещё – всё забудется.
– Так просто у тебя всё…
– А что сложного? Замуж вышла – терпи, не устраивай бунтов. Чего артачиться-от? Коли мил – так живи, притирайся, никто не говорить, што просто за мужем, мущина – не котенок, все время мурчать да молочка просить не будет, он – хозяин в дому. Он главный. А не хотела его, на што тада связалася с им?
В этом была правда, не поспоришь, и мне не хотелось теперь их разлада, да и что от разлада, опять бежать куда? Что искать? Где?
Но тишина была неполной, и заглушать к утру Ван уже не мог, устал ли, али забылся, но я уже слышал и знал, что там у них делается. Это обеспокоило меня, всякая чрезмерность вредна и опасна, тем паче был он зол и обижен. И ревновал, я это чувствовал даже сквозь стены и перекрытия. Как в своё время Орсег обезумел… Но этот убить или даже ударить её не пытался, вовсе нет, но и удержать себя от безумного пламени тоже был не в силах. Вмешаться было невозможно, и не только потому, что мне это неловко, но просто оттого, что не проникнуть, оказалось, ни в двери, ни в окна. Будто сплошная стена, ежли токмо топором прорубить…
Только к утру следующего дня, дверь, наконец, открылась. Я застал Вана на лестнице, он, растрёпанный, потому что волосы у него отросли в последнее время, а сейчас спешил до ветру.
– Погоди, Дамэ, ни слова! – сдавленно проговорил он, огибая меня.
Я вошёл всё же в почивальню, я вошел, потому что чувствовал, там нет Аяи, иначе не посмел бы. Горница в беспорядке, конечно, но окна распахнуты настежь, так, что она почти выстудилась за несколько мгновений, и здесь даже нет запахов их тел, думается, только на простынях остался.
