шарик, он подумал, что, возможно, он и есть то единственное, что нарушает мертвую гармонию этого места. Чужеродный элемент другой формы бытия.
Перед ним проплыли позолоченная звезда и сужающаяся вершина стрельчатого панно из нежной голубой майолики.
Синие люстры с кобальтовыми светильниками, напоминавшими японские персики, несинхронно раскачивались. С высоты сводчатого потолка зал походил на саркофаг. Он медленно проплыл между тросами, крепящими к потолку указатель перехода на Калининскую линию, и приблизился к черному облаку, растекавшемуся над ступеньками перехода, как чернила в воде. Плыть к нему не хотелось, но плачущий голос увлекал его – будто кто-то тянул шарик за веревочку.
Он вынырнул под белоснежным потолком у черного габбро. Здесь было больше жизни, возможно, из-за бронзовых людей, ссутулившихся под тяжестью сводов. На него смотрел матрос-сигнальщик с затопленного линкора «Марат». Мертвый матрос. Мертвый, как и команда эсминца «Сокрушительный» во главе с расстрелянным за малодушие капитаном.
Возможно, все дело в свете – здесь уже нет того душного полумрака и угловатых стрельчатых линий, напоминавших древние русские крепости с толстыми стенами и узкими слуховыми окнами.
Люстры-тарелки излучали ровный и холодный свет, детский плач снова звал его в туннель. Он опрокинулся в яму перехода, и подземное течение понесло его вдоль белоснежных плит с золотыми прожилками.
Его встретил настоящий подземный дворец. Много стекла и света, раскрашенного цветными витражами. То ли подземный собор, то ли стеклянный грот. Трескучий плач теперь беспокоил его, рождая необъяснимую тревогу. Возможно, потому, что причина плача становилась угрозой и для него.
Он плыл вдоль костельных витражей с причудливыми узорами и цветами. Ему нравилось, как они мерцали желтым и красным сиянием и как свет играл на мёртвых граненых колоннах.
И здесь все также мертво. Но смерть здесь царила легкая, безмятежная, похожая на вечный покой древних богов. И в этих светлых тенях на цоколях и пилонах ему виделись картины светлых ушедших дней. Он плыл к торцу главного зала, к панно из смальты, с раскинувшейся золотой звездой. Миру-мир. Советская женщина с младенцем, как Мадонна – начало начал.
Что-то вдруг дернуло его, увлекая под межпилонный свод в черноту. Сквозные витражи здесь не пропускали света. Плач раздавался из навесного динамика у стены и становился нестерпимым, как острая боль, переходя в нарастающий протяжный нечеловеческий вопль. Дети не могут так кричать. Их легкие неспособны на такую мощь. Это что-то искусственное, чья-то очередная мертвая копия, уродливо деформированная аудиоредактором.
Не в силах сдержать себя, он тоже закричал, но вода заглушила крик. Он дернулся и…
– Вы знаете, с чего начиналось метро?
Незнакомый голос вещал тихо и рассудительно, прямо как у лектора. Или специалиста по холодным продажам.
– Со станции Сокольники?
– Да нет же, с чего началось
