как забыться сном усталости от длинной пыльной дороги и слёз, выплеснула в чужую ночь:
– Джоджр, какой же ты стервец, Джоджр!
Ираф, Миг-Моей-Юности! Я обретала свою романтику среди редакционных будней – их иногда скрашивал Рамазан-Ромашка, как называли в редакции юного наборщика нашей газеты. Его зеленоглазые с узкими личиками сестры и я были похожи, как четыре капли из одной пипетки, и когда он вел весь наш выводок в кино, никто не пересчитывал, а принимал меня за «девочку Таваоста».
Однажды он привел мне светло серую лошадь. Не скаковую под английским дамским седлом, да и скакать мне, к слову сказать, было не в Булонском лесу.
Я отправилась в центр села, где разъярённый от невиданного в его райцентре поведения шофер рейсового автобуса стал в бешенстве кричать вслед: сейчас же слезь с лошади, ты же девушка, как тебе не стыдно!
Невежда, он не знал об амазонках – прабабушках своего племени савроматов, сарматов, алан и т. д.
Я заехала в школу, где жили мои однокурсницы, попавшие туда по направлению, там же стоял во время летних учений военный полк. Командир одобрил меня в седле, подтянул подпругу, и за Чиколой я поскакала по полю к дороге, которая вела за холмы, в соседнее село.
Там жил объект моего любопытства – председатель сельского совета, окончивший вуз в Ленинграде. Он был худощав, поговаривали, что был безнадёжно болен лёгкими, но строг и аскетичен – близкий мне по духу образ.
Сказок, подобно Джоджру, я не писала, я жила в них. Поэтому, вообразив этого человека классическим литературным героем, я смело отправилась на его поиски. Это был единственный повод направить куда-нибудь своего коня в незнакомой местности.
Выехав за Чиколу, я обнаружила далеко в поле, где был выгон, скамейку, на которой беседовали двое стариков.
Из уважения следовало сбавить ход, что я и сделала. Но, попав в поле их зрения, я тем самым прервала их беседу, и мгновение они молча смотрели на меня…
А затем оба одновременно поднялись со скамейки!
Это было совершенно явное выражение их уважения наезднице, как выражают его, наоборот, младшие старшим. Один из них спросил:
– Чья ты девочка?
– Я – Ваша племянница! – назвала я свой титул, что является информацией, несущей весть о сестре, всегда дорогую для сердца каждого осетина.
В тот миг я была наследницей утраченной традиции, в которой мы, племянники – не наследники фамилии, а дети дочери и сестры, были более любимы и чтимы племенем. Не детям сыновей, а детям дочерей осетины дарили белого, как мечта, коня!
И вот она я – на серой колхозной лошади – проношусь живым ветром прошлого мимо старейшин на этой скамейке посреди мира. До меня донеслись их пожелания, полные гордости, любви и нежности, как только могут в здоровом племени старшие любить своих младших.
И на всю жизнь унесла в себе этот образ: я – на коне и два старика, непонятно откуда взявшихся, оторванных от всего вокруг, существовавших в этот
