у того, знаешь, у которого были на сохранении мои «домашния обстоятельства», и потом, представь себе, представь, иду я к тебе… это было часа два тому…
– Что ж мы стоим здесь? Идем…
– На секундочку: там нельзя этого говорить…
– А! Ну-ну, только потише. Я, наконец, почти завидую тебе – твоей независимой жизни, хотя и не каюсь, что женился, – я счастлив! Ну что же такое, что? Опять интрижка…
– И какая… Иду я по Невскому… я терпеть не могу ездить на извозчиках…
– Без подробностей, идем, я тебя познакомлю с женою.
– Постой же, доскажу. Иду я, знаешь, ну, в отличном расположении…
– Боже мой, меня ждут…
– Вдруг встречаю… чудо! Я за ней, то есть за ним, за моим чудом, она, то есть оно, чудо-то, с картонкой… понимаешь!
– Ничего не хочу понимать – после! Идем… – воскликнул Рожков, схватив Зарницына за руку.
Зарницын сделал несколько шагов и, приостановившись в дверях залы, из которой открывалась анфилада комнат с группами гостей Рожкова, вдруг подался назад.
– Да что это с тобою, Зарницын? Ты, никак, с ума сходишь! – заметил Рожков, глядя с изумлением на своего приятеля.
– А! Ничего, ничего! Маленькое потрясение… Это со мною случается. Идем…
Зарницын отправился вслед за Рожковым, прошел две комнаты и очутился в третьей, где мелькали однообразные черные фраки и разноцветные дамские платья.
– Вот, Варинька, мой лучший друг. Дмитрий Алексеич Зарницын – ученый муж и страх мужей! Рекомендую. Я совершенно неожиданно встретил его после четырех лет… Прошу полюбить…
Варинька покраснела, смутясь на мгновение… и молча поклонилась лучшему другу своего мужа… В то же время часы зашипели и медленно стали бить полночь…
Разговор умолк. Все, присутствовавшие в этой комнате, сгруппировались вокруг большого стола, на котором стояли бокалы с длинными шейками. Никто не обратил внимания на вновь появившееся лицо Зарницына, а появилось оно каким-то особенным, замечательным образом. Притом же Зарницын успел оправиться от своего мгновенного беспамятства; он тихонько присоединился к группе, устремившей внимательные очи на Бориса Александровича, который стоял отдельно от нее, собственно, ни на кого не глядя, но, так сказать, пребывая в торжественном самосозерцании.
С последним ударом часов пробка хлопнула и покатилась по полу. Благородная струя полилась в бокал… Борис Александрович, подняв бокал, окинул все собрание величественным взглядом…
Вообще, в лице Бориса Александровича, особливо в эту торжественную минуту, было много патриархального. Его сияющая лысина – куда, лысина! – можно даже сказать его почтенное чело покраснело или, справедливее, просияло еще более от сильной деятельности мозга, приготовлявшего приличную случаю речь.
– Господа! –
