style="font-size:15px;"> Когда вновь захотелось разговаривать, Мистер Компакт произнес:
– Пару лет назад тут труп нашли. Вон там, в помойке. Какая-то баба. Вся порезанная. Лицо и руки почти целиком сожжены.
– Ну?
– Просто вывалили туда где-то посреди ночи. Так ее никогда и не опознали, насколько мне известно. И кто это сделал – тоже не нашли.
– Плохо. – Она пробежалась языком по нутру своего рта, уже в невесть какой раз за последнюю минуту проверяя, на месте ли зубы, которые, как это ни странно, ощущались как десны.
– Вот тут. Прямо здесь, где мы сидим.
– Может, тебе тут мемориальную табличку стоит повесить.
Он взглянул на дерзость у нее на лице, он взглянул на соски, выступавшие у нее на рубашке.
– Ты мне нравишься, – сказал он.
И вот назавтра она встретилась с ним на «обед» за мусором, а потом еще назавтра и опять назавтра, а потом полторы недели назад он перевез ее к себе в холостяцкую берлогу. Они вместе отправлялись на задание.
Теперь она держала в руке пустую коробочку из-под компакт-диска и пялилась в обложку (кулак в перчатке помавает мальчишеской мечтой о сжатой огневой силе, дуло размером с орудийное – зализанная хромированная скульптура голой мультяшной женственности), словно та была карманным зеркальцем. Она открыла коробочку и стала читать аннотацию. Она читала аннотацию. Она читала аннотацию.
Он что-то сказал. Он еще что-то сказал.
– Эй, – окликнул он. – Я с тобой разговариваю.
Она показала ему обложку. «9-миллиметровая любовь» «Жгучей болячки».
– Ты знал, что на этой записи «Склада крови» Эксл Роуз играет на тамбурине?
– На хер Эксла Роуза. Сорок шестой номер с пулькой в первую неделю, и сколько экземпляров мне заказывать?
– Не знаю.
– Вот и я не знаю.
Она взвесила коробочку на руке.
– Хотелось бы послушать.
– Я стараюсь, как могу, а? Завтра. – Он оглядел скомканные простыни, пощупал у себя под ногами. – Ладно, где этот чертов костыль?
У нее были мысли, и у мыслей ее были мысли, сегодня в старенькой черепушке уж точно родильное неистовство, придушенные вопли и природная пакость, и орда изувеченных младенцев ползет наступающим войском по камням и гвоздям, и по битому стеклу у нее в голове – как вдруг она, похоже, больше не могла уже определить ни с какой уверенностью, что именно из всего этого настырнее всамделишно, эти окровавленные младенцы, рыщущие в поисках выхода, или же осажденный голос, кому тревожнее всего сохранить свое положение верховного «я», которое ищет вход, – дилемма, не признающая ни легкого ответа, ни размеренного шага рассудительного размышления, поскольку в тот миг, когда поставился вопрос, ее охватила волна чистой паники, словно нервы ей скребли стальной
