Несмотря на скандал, Уин, наверно, была безмерно довольна, что пренебрегла такой персоной. В то лето, когда Фезэкерли проводили свой затянувшийся отпуск в Австралии, Уин настояла, чтобы Ивлин взяла с собой червонного валета: он так пригодится на пароходе, а потом можно его кинуть за борт. Ивлин согласилась только потому, что не умела отказывать. Хотя, конечно же, она никогда не носила ничего такого вызывающего, уж не говоря непристойного, как никчемушная туника Уин. И во время плавания и после Ивлин с грустью думала о щедром подарке их работодательницы, стараясь при этом не вспоминать о своих всегда довольно тощих бедрах. Когда плавание закончилось, она костюм продала.
– Может, Уин и сумеет приноровиться к заправочной станции, – сказала она Хэролду. – Есть в ней эдакая жилка. Не то чтобы вульгарность. Грубоватость. Наверно, люди правду говорили.
– О чем?
– Да ты знаешь. Что была хористкой.
– Не помню, – сказал Хэролд, а она уверена, он помнит.
– Бедняжка Уин, сердце у нее золотое. Но до чего ж некрасива!
– Физиономия козья, а фигура – что тебе статуя. Не всякой женщине такое везенье.
– Ох, Хэролд, разве можно так!
– А что особенного? Иные мужчины неравнодушны к козам и даже, говорят, к статуям.
– Ох, Хэролд, это ужасно! Это извращенность!
Но она была рада. Рада случаю произнести словечко из языка посвященных.
Дома преуспевающих владельцев, рассыпавшиеся по горной гряде, казалось, подпрыгнули, одобряя ее веселую умудренность. Но дома явно встречались все реже. Да к тому же из расщелины подул ветер, и ей стало холодно. Вспыхнувший было смех дрогнул и погас.
– Я очень надеюсь, войны не будет, – сказала Ивлин.
– С чего это ты вдруг?
– Из-за моих скромных капиталовложений, разумеется. Хороши бы мы были без них.
– В пиковом положении, как все прочие.
Спорить Ивлин была не готова. Что бы там Хэролд для себя ни решил, а она – не прочие.
Дорога превратилась в едва заметный рубец на песчанике по низу все не кончающегося кряжа.
– Вот видишь, я говорила, она заглохнет, – сказала Ивлин. – Кому взбредет в голову строиться на такой бесплодной земле, разве что совсем чокнутому.
Потом, на последнем всплеске исчезающей дороги, глазам представился исхлестанный непогодой дощатый домишко.
– Кто-то здесь все-таки поселился, – сказал Хэролд.
– Что? Здесь? В такой лачуге!
И вправду, деревянный домишко иначе как лачугой не назовешь. Он притулился прямо к скалистому утесу, и сработали его, видно, без намека на свободу и мастерство. Этот беззащитный плод неумелых усилий возбудил в Ивлин яростное презренье. А Хэролда непринужденность, что ощущалась в неуклюжих пропорциях, в кривой, хлипкой деревянной лестнице и открытой в сторону моря веранде, растрогала, пробудила тоску по чему-то, что никогда ему не давалось.
