гордых седых королей
вошли, улыбаясь гостям,
и гибче лилейных стеблей
склонились к ним талии дам.
Танцмейстер взглянул на балкон
и сделал невидимый жест —
и сразу, свободно, легко,
вступил лягушачий оркестр.
Кружась, от окна – к окну,
стремили пары свой бег.
А шут кочергой луну
катал под всеобщий смех.
Никто не считал минут,
и воздух радугой цвёл…
И как-то нечаянно шут
луну закатил под стол.
И мертвенным холодком
дохнула на свечи заря.
Грохочущий поезд сквозь дом
промчался, огнями горя.
В загаженных, тесных купе
блестели глаза скорлупой.
Там каждый был жалок себе,
но всё же смирился с судьбой.
Поднявшийся ветер ломал
скользящие крылья теней…
Серебряный мальчик спал
и тихо плакал во сне.
Когда же пропел петух,
глаза он открыл – и над ним,
чуть вспыхнув, бесследно потух
почти растаявший нимб.
Чаша
Однажды мой сон был украшен
немыслимой радугой грёз,
и ангел лазурную чашу
к губам моим властно поднёс.
Да мне ли та чаша по силам?
Но, Господи, – воля Твоя!
Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —
для смертных вино бытия?»
И я без мольбы и упрёка
склонился к нему под крыло,
когда от кипящего сока
мне намертво скулы свело.
Возвращение
Приближался, разрастаясь в темень,
расставаний нищенский дворец.
Ныла память, заставляя время
выписать билет в другой конец.
Билась вьюга, всё мешая в кашу.
Мне казалось, я схожу с ума,
видя, как меня встречая, машут
снеговыми шапками дома.
Открывались, закрывались двери
офисов, подъездов и квартир.
Шкурою чудовищного зверя
стлался мне под ноги страшный мир.
И у снега был особый, здешний,
характерный вкус небытия…
Я вернулся в город, где безгрешной
умерла любовь моя.
«Давно газетная бумага»
С. А. Панфилову
Давно газетная бумага
врагов не материт.
Давно отцы с Архипелага
пришли на материк, —
но всё тревожат наши веки
те лагерные
