тюль, ставящих достоинство на колени и увечащих даже суетные будни; есть ли в них доля настоящего, есть ли что-либо, кроме страдания? Кто докажет истинность этого ядра, кто окружит его ореолом возвышенности, проведёт между всеми его этапами сияющую нить связи, тогда как звук может оказаться пустым?..
Весна, распустившись зарослями роз в тонком аромате ностальгии, пронзила моё сердце длинными шипами воспоминаний, расцарапала сознание изнутри, вырвала когтистыми пальцами сердце и водрузила во тьме романтической ночи, вместо круга золотистой луны, цедить не приходящий рассвет над трепещущим от чувства, затаившим дыхание городом, готовым в одно мгновение заблагоухать летней ночью, либо разорваться в истерике.
Притихшее небо едва слышно задрожало стеклянной этажеркой на всех уровнях, грозя со следующим неосторожным вдохом осыпаться миллионами осколков. Прошлое и настоящее незаметно слились в одно мучительно-ласковое дуновение уже потеплевшего ветра, и, касаясь щёк, вытягивали слезы из глаз, размывая восприятие времени, места, событий до степени полного присутствия в нереальном. Болезненно-красочные фрагменты прошлой весны, стекая по стенкам сознания, полароидными снимками оседали в мутной воде разведённых сгустков её эмоций, и, немного смягчившись, вместе со слезами выливались наружу, туманя неуверенный взгляд, всюду материализовавший дорогой образ в лучах алого от крови светила.
Это было затяжное безумие, вместе со своим началом потерявшее счёт дням и, заблудшее, не нашедшее иной тропы, кроме самой вечности… Жизнь и смерть в его фантасмагоричных пейзажах были одинаково тягостны, спасение же существовало лишь в виде процесса, развивавшегося по спирали в направлении тона Шепарда. Надежда была распята здесь первой, за ложь; её внутренности, впрочем, совершенно обыденные, стали гарантом отсутствия входа и выхода…
Небо надо мной содрогалось в безудержных рыданиях уже около половины всех веков и, когда, наконец, треснуло—разбилось о землю, рассыпалось в мелкую пыль.
Я здесь…
За формальной перегородкой двух мутных стёкол шумел потерянный в своей беспредельной свободе, лишённый твоих объятий город: ты скрываешься от его назойливой суеты на узкой, поскрипывающей над жёстким зелёным ковром кровати. Её синтетическое тепло обволакивает твоё тело, стелется тонким слоем по поверхности кожи, придуманной нежностью касается груди, скрытой тканью пижамы.
Говорит моё себялюбие!
Любопытная жажда ответа дошла до той степени, когда разуму приходится извернуться и его придумать. Воспоминания, подступая со всех сторон, своей многочисленностью размывают ясность сознания: на жёстком ковре приятно стоять коленями; поскрипывание кровати раскалено шумным дыханием; стена в кодах; закодированный, прохладный, как горная река, взгляд.
Ты всё так же избегаешь моего общества в своей постели, не подпуская к пьедесталу даже коленопреклонённого: я не поднимался. Ты наслаждаешься собой—я покорно стою за
