– чем-то вроде их общего дневника – и иногда провожал до дома Мирку. А я, в свою очередь, всячески обхаживал светленькую Еву и при этом переписывался с Миркой. Мы с Евой встречались в парке Лужанки, под магнолией, которую потом срубили, но тогда она каждую весну взрывалась бело-розовыми цветами. Я был этаким всезнайкой, все мне давалось ужасно легко, и я как будто возвышался над происходящим. Ева открыла мне новый мир: она-то над происходящим никогда не возвышалась, наоборот, она была внутри происходящего, в самом его центре… ну, или мне так казалось. Однажды в школе проходила дискуссия о войне в Югославии, и все старшеклассники строили из себя специалистов по внешней политике. Ева единственная сказала, до чего все это страшно, бессмысленно и бесчеловечно, причем сказала так убедительно, что даже молодой учитель обществознания вынужден был откашляться, прежде чем задать очередной бессмысленный вопрос. Благодаря Еве я впервые осознал, что жизнь больше наших представлений о ней, впервые увидел нечто вроде центра мандалы. Ева выделялась среди нас, она поступила в Прагу в театралку, а потом еще успела выучиться на психолога. В гимназии мы впервые обзавелись мобильниками и посылали друг другу тонны сообщений, которые потом старательно переписывали на бумажку…
– Серьезно? – спросила Нина, закашлявшись: она как раз потягивала “Маргариту” через трубочку.
– Естественно. Памяти в мобильнике не хватало, а эти сообщения были для нас дороже всего. С Евой я обменивался короткими поэтичными посланиями, а с Миркой – пространными письмами, в которых мы с ней анализировали происходящее. С Петром же мы ходили в чайную и делились друг с другом мужским видением ситуации. Так мы и жили в общем коммуникативном безумии, но рассказываю я все это потому, что именно тогда я стал писать уже систематически. Ты ведь об этом спрашивала? Мне сложно ответить, не вдаваясь в подробности, – хотя бы потому, что импульсы к сочинительству всегда внешние. Мои импульсы были связаны с конкретными людьми. Я до поздней ночи сидел над письмами к Мирке, одновременно прокручивая в голове сообщения для Евы, а с Петром мы обменивались стихами собственного сочинения, которые потом читали вместе на разных региональных конкурсах вроде “Мельницкого Пегаса” или “Сейфертовских Кралуп”[35]. Для нас, юнцов, это был незабываемый опыт, но, главное, мы открывали для себя страну. Больше всего мне запомнилось, как мы вместе с другими доморощенными поэтами сидели в какой-то забегаловке в Варнсдорфе и смотрели чемпионат Европы по футболу[36]. Чехия играла в тот день с Нидерландами, мы проигрывали ноль-два, но Коллер, Барош и, наконец, Шмицер благодаря Поборски, который не пожадничал и отдал пас, в итоге вывели нас вперед – 3:2. Ладно, это я отвлекся. Суть в том, что тогда я впервые в жизни по уши влюбился, а еще обрел старшую наперсницу, с которой мог советоваться, и близкого друга, который переживал то же, что и я. И обо всех этих отношениях я писал так, что пар из ушей валил. В универе-то меня отпустило, но этот решающий выпускной год все-таки
…
