могла особо говорить. В основном спрашивал меня. Те двое – они, кстати, были крупнее его, – держались немногим лучше девочки. Как бы жестоки они ни были, они его боялись. Он сказал: «Значит, вы хотели сконцентрировать всемирную боль? Вас двое – двое экспериментаторов и двое подопытных. Третий, как мне кажется, вам не нужен». И он попросил… – Круста не выдержала и скривилась.
– Продолжайте, пожалуйста, – приободрила её Защитник.
– Да. Он приказал – он не просил никогда. Приказал им продемонстрировать результаты эксперимента друг на друге.
– У них получилось это сделать?
– Нет. Они не могли сконцентрироваться, ни один, ни другой. Тогда Ребус спросил девочку, сколько длилась пытка. Девочка не смогла ничего ответить – по правде говоря, она не разговаривала после этого дней десять и до конца года держалась так, будто уже растворилась во всемире, а ее тело двигается механически, как голем. Но из того, что она мне успела рассказать, прежде чем замкнулась в себе, я узнала, что пытали её около двадцати секунд – оба, в целом. Сообщила это Ребусу при всех.
– Вы знали, что он собирается сделать? – подал голос Обвинитель. В его голубых глазах зажглось победное предвкушение.
– Напрямую он не сказал, но… – Круста прервалась, потому что Защитник качнула головой. – Он этого не сказал, я не знала.
– Но догадывались?
– Я не знала, – отчетливо и почти по слогам проговорила обвиняемая.
– Что Ребус сделал потом? – продолжила расспрос Защитник.
– Он сделал с ними то же, что они сделали с девочкой. По двадцать секунд на каждого.
– Он сделал это при всех?
– Да, это видели все, кто на тот момент собрался в общежитии. Не только я.
– Скажите, об этом идет речь в письме Ребуса, датированном шестым днем года тысяча двадцать один?
– Да.
– Вопросов больше нет, – сказала Защитник и села. Обвинитель поднялся во весь свой высокий рост:
– То есть вы, зная о случае пыток и самовольной расправе Ребуса над подответственными, не уведомили институт?
– Как и все остальные. Кроме того, следов пытки не оставили, и доказать что-либо не представлялось возможным.
– Что случилось с девочкой после того инцидента?
– Как я уже сказала, долгое время она не разговаривала. Она проучилась до конца года, была в очень сложном и отрешенном душевном состоянии. После она решила оставить обучение и уехать к себе домой. Я не узнавала, что с ней стало.
У Дитра дрогнули пальцы. Он увидел вдруг зал институтского общежития, наполненный молодыми людьми в униформенных гражданских мундирах полувековой давности. Видел он отчетливо, словно вспоминал все сам. Он видел, как девочка из прединститутской группы, бледная, угловатая, боящаяся даже дрожать как сигнальная собачка, смотрит все сорок секунд пытки на своих обидчиков и снова чувствует все то же, что они сделали с ней и что делают с ними
