неминуемость рассвета. Он и раньше встречал ее, но никогда не разумел ее истинной сути. Неожиданно смерть перестала быть для него чем-то абстрактным, тем, что только должно случиться, и теперь существовала в настоящем времени. Авария и гибель Майи открыли ее присутствие, от чего он раньше убегал, прикрывшись щитом повседневности. Мысль о том, что он может умереть – не умереть в перспективе, – а умереть теперь, сейчас, каждую секунду, стала преследовать его постоянно. Бег времени стал осязаем. Смерть стала данностью, перечеркнув прошлое и будущее, и заполнив собой настоящее. Он прошел по хрупкому льду, отделяющему бытие от черной мертвенно-холодной воды небытия. Ему предстояло привыкнуть к тому, что он постоянно будет теперь носить смерть в себе, жить с непреходящим ощущением ее неизбежности. Отныне он всегда будет думать о том – что таится за этим тонким льдом, который он испытывает каждый день…
Боль, мучившая его, была лишь прислужницей смерти. Раньше он боялся боли, но сейчас воспринимал ее как благо. Боль стала единственной возможностью отвлечься мыслями о того – что находится там, по ту сторону тонкого льда. Дни напролет его пытали самыми разнообразными процедурами, обмывали, обмазывали мазями и снова и снова перебинтовывали. Возле его кровати каждый момент находился кто-то из докторов. За свою первую неделю в больнице он не пробыл в одиночестве ни минуты. Врачи старались, как могли, ускорить процесс подготовки обгоревших участков тела к пересадке кожи – периодически соскабливали нарастающие струпья, погрузив его в наркоз, и укутывали лицо и грудь пропитанными чем-то остро пахнущим бинтами. Он покорно глотал таблетки, и терпел капельницы. Поначалу он не мог даже толком осознать, что с ним происходит. Работа, его театр и съемки, и даже мысль о том, что Майя умерла – все отошло на задний план. Сейчас им владела безраздельно боль.
В перерывах между наркозами доктора давали ему пармидол. Этот препарат облегчал страдания и погружал его в состояние легкого наркотического транса, благодаря которому он мог немного отдохнуть. Одурманенный пармидолом, он впадал в тяжелую дремоту, наполненную отрывистыми нечеткими сновидениями. Единственным хорошо осознаваемым образом его снов была Майя, возвращавшая его неуклонно в один и тот же кошмар – они ехали в машине, он видел ее смеющееся лицо, чувствовал прикосновения ее рук и через секунду слышал истошный леденящий душу крик, от которого просыпался. Этот сон караулил его, стал наваждением. После него он рвался навстречу своей боли, чтобы забыться.
Когда во время одной из перевязок он попросил врачей дать ему зеркало, чтобы оценить раны, причиненные огнем, ему отказали. «Успеете еще налюбоваться» – сказали ему. На просьбу вернуть ему мобильный телефон он тоже получил категорический отказ.
Из посетителей к нему допускали только маму и Марину, и то ненадолго. Посмотрев как бы новыми глазами на мать, сгорбившуюся под белым халатом, он, несмотря на то что ему хотелось кричать от боли, не мог не
