как не было, так и не образовалось.
Про билеты я каждые полчаса спрашивала во всех кассах по очереди, сходила к начальнику смены и дежурному по перрону, некоторое время бежала за стюардессой с пермского рейса, не догнала и вернулась к своим коробкам. В кассе имелись билеты на среду следующей недели. Неужели Шмыга об этом не знал?
– Может, вам, деточка, поездом поехать, – посоветовала женщина в униформе, проникшаяся моей бедой.
«Деточка! – думала я, разглядывая свое отражение в стеклах фасада. – Пышечка! С косой! У меня тут две коробки деталей для войны…» А ведь еще недавно я была стихийным идеалистом-пацифистом. Грохнулась в обморок, когда начальник бюро первый раз привел меня в цех. Я же пять лет изучала электропривод прокатных станов и бумагоделательных машин. Весь город – миллион человек с лишком! – хранил от меня свою военную тайну или, наоборот, меня от тайны. Сохранил. Когда в «первом отделе» проводили инструктаж, сказали, что наш завод производит сантехнические смесители, гарпунные пушки и геологические машины. Я поверила, только на пушках слегка споткнулась. Вроде бы отстрел китов запрещен? Инструктор пояснил: коренным народам Севера промысел разрешен в ограниченном объеме. Для них – пушки. И вот, когда в цехе увидела те самые «геологические машины», весь груз открывшейся, не вполне осознанной, но всегда подразумевавшейся истины ринулся на меня броней цвета хаки на гусеничном ходу с во-о-от такими дулами вовсе не гарпунных пушек. В цехе жила, росла и множилась, вызревала большая война. Весь наш завод и город в полном составе работал только на войну. Я, как большинство моих земляков, пришла в этот мир с единственной целью – обслуживать и вооружать войну. Значит, так надо, в этом состоит мой долг и смысл. Именно этот момент моей жизни – внезапное прозрение и покорное согласие обслуживать войну – я считаю актом потери невинности.
Служение делу тотальной войны оказалось необременительным, и вот теперь впервые напоролось на преграду. Билетов на самолет не было и не предвиделось.
– Поездом, говорите? Поехать?!
День клонился к вечеру. Делать было нечего, так что по совету «униформы» я съездила на вокзал. Выяснила: сегодняшний прямой до Перми ушел, следующий через день, но билетов все равно нет. Сегодня на тот, который ушел, билетов тоже не было. Лето, все едут: кто на югА, кто с юга. Билеты есть только в Москву. Через Москву получилось бы двое суток с лишним, если повезет сразу пересесть, перебежав с вокзала на вокзал. За двое суток я прокатаю не только заводскую квартальную программу, а еще и фестиваль.
Вернулась в аэропорт. Меня там уже встречали как знакомую. Предложили койку в комнате матери и ребенка, но денег у меня осталось только на вылет и поесть, причем неизвестно, сколько предстояло жить в Воронеже до вылета. Поэтому в кафе я не пошла, койку не взяла, пожевала мамины пирожки и прилегла на скамейку в зале ожидания, укрывшись кофтой, положив ноги на коробки с антеннами. Сквозь прозрачные стены в зал ожидания косо светило горячее солнце, вытягивая длинные теплые тени из-под сидящих, стоящих и гуляющих по аэропорту
