ускользающий смысл его работ. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, теперь я тоже чувствую ту утрату, о которой предупреждала нас Джоэсла, и словно миллион острых осколков впивается в меня. Слишком поздно, слишком поздно!
– Давай я помогу тебе рисовать? – предлагаю я.
Мне не стоило этого говорить.
– Уходи! – кричит Цки. – Это не для тебя, не для твоих чуждых глаз и мыслей. Это наши воспоминания, мы делимся ими с любовью друг к другу, это наше послание будущим поколениям, а вы уничтожили нас! Уходи и никогда больше не возвращайся.
Я стою там еще некоторое время. Цки не двигается и смотрит на горящий костер, не пытаясь поддерживать его или броситься в него вслед за остальными. Мысль о том, что Цки может спалить рощу после моего ухода, заставляет меня остаться, пока огонь полностью не проглатывает гнезда и пожар на траве не гаснет, оставив не земле неровный черный шрам в три метра длиной – неизгладимый след, на котором никогда больше не зародится жизнь.
Цки издает звук, который мой переводчик-имплант не может расшифровать, возможно, потому что это не слово, а лишь нечленораздельное выражение горя. Я не должен был приходить сюда и задерживаться так надолго. Я знаю, что поступал недальновидно, вступая в подобные беседы с Цки, и нужно было хорошенько подумать прежде, чем приходить сюда, и все-таки я пришел. Я совершаю большую ошибку, нарушаю мои обязательства перед своим народом, позволяя этой диковинной новизне сбить меня с пути.
– Мне очень жаль, – повторяю я и на этот раз ухожу.
Я никуда не сворачиваю с тропинки, пускай моим ногам и хочется в последний раз пройти по траве этой планеты, ведь я вряд ли еще раз вернусь сюда.
У ворот я снимаю льняное полотно, снова омываюсь водой, а когда солнце и легкий ветерок высушивают мою кожу, оставляя после себя приятный холодок, я одеваюсь, беру свои вещи и возвращаюсь к своей реальной жизни.
Ворота открываются, и, несмотря на годы тренировок и преданность нашим идеям и философии, на этот раз я оглядываюсь назад.
Цки идет по тропинке. Он двигается тяжело, видно, как ему больно, а его попытки поспеть за мной все только усугубляют. Мне не стоило оглядываться, нужно отвернуться, пройти сквозь ворота и в последний раз закрыть за собой двери, но у меня не получается.
Цки останавливается в нескольких метрах от меня, едва не падает, но собирается с силами и снова выпрямляется.
– Покажи мне, – говорит он.
– Что? – спрашиваю я его. Я не понимаю.
– Покажи, что сейчас за этой стеной, где когда-то бегали и играли мои дети. Покажи, что вы сделали с моим миром, что у вас есть такого, почему вы лучше нас?
С моей стороны стены – строящийся город, тысячи одинаковых строений для десяти тысяч человек, и все мы смотрим только вперед, туда, куда укажет наш Совет. Здесь нет искусства, нет места индивидуализму, нет ничего уникального, над чем можно было бы сломать голову. Я горжусь этим нашим существованием, горжусь, что
