замка
Вместо пролога. У «наших»
(Полтора столетия назад…)
На двух сдвинутых вместе столах, покрытых не совсем чистой льняной скатертью, кипит самовар, стоят стаканы, даже без подстаканников, рядом корзинка с ломтями французской булки… Собравшиеся имеют вид взъерошенный, возбужденный и какой-то «экстренный». Пламя керосиновых ламп ведет странную игру теней на их лицах. Трудно понять, что заставило сойтись вместе этих столь не схожих меж собой людей.
Длинноухий, с тяжелой челюстью, в странной тужурке, пуговицы начищены, бликуют от огня ламп, продолжает:
– Вознамерившись создать на бумаге проект царства безграничной свободы, я вижу, что иначе как на основе безграничного деспотизма это царство не построить. И кроме этого пути не может быть никакого другого!
Шум, скрип стульев, смех, аплодисменты, возгласы… Из-за рояля курчавый с бешеными глазами кричит:
– А я предлагаю взять тех, что лишние, и взорвать их на воздух, а оставить только тех, кто и сможет жить по-новому!
– И, возможно, это было бы самым гуманным решением! – подхватил длинноухий.
Тени на обоях мельтешат, прыгают в бесовой пляске.
– Тише! – стучит ложечкой по стакану старикан, единственный сидящий в кресле. – Вы постоянно мешаете пророку, хотя, напомню, пришли все слушать его. Пусть пророк скажет.
Лицо поднявшегося со стула маленького человечка в тени. Речь его кажется невнятной и бессвязной. Это заставляет собравшихся притихнуть и вслушиваться.
– Да-да-да! И вы правы, и вы, и вы… И так будет, – кивок в сторону длинноухого, – и по-вашему станет, – поклон пианисту, – и даже по-вашему, вы давеча говорили, что сто миллионов голов снести надо будет. Где там сто миллионов, больше снесут, куда больше! Придут люди – новые люди, ученые, – придумают, как махусенькими бактериями, навроде инфузорий, людей извести, выпустят в мир новую чуму. Вот лишние-то и погибнут… А я-то еще похожу, похожу… Я в живой домовине хожу. Ей сноса нет. Еще увижу, все увижу… И что потом будет, увижу. Рай земной, говорите? И рай будет. А что такое есть этот рай, человек милый? Это место, где ни добра, ни зла и не было, и нету! Вот так и будет. Как люди отменят добро и зло, так новый мир и станет, райский мир-то… райский… Оставшиеся в живых не будут ни во что верить! Зачем им вера, добро, зло, Бог, дьявол – они же мировую чуму пережили… Если возможна такая чума, что никого не щадит, если возможно, что люди сами решили от добра и зла избавиться и для этого такую чуму из колбы выпустили… то нет! Нет добра, нет зла, нет рая, нет ада… И все позволено…
Его голос постепенно затихает, огни ламп мрачнеют, из углов комнаты наползает фиолетовый туман…
Пикник неудачников
(Середина девяностых годов двадцатого века, берег Финского залива)
Дырявые желтые листья, сухие колючие стебли травы, царапающие взгляд… Примерзший гравий дорожки, закоченевшие комья земли, ледяные отпечатки обуви того, кто шел тут по мокрой глине до мороза. На возвышении – усадьба, превращенная в отель; кирпичные стены цвета запекшейся крови, начинающиеся от пола окна холла, два этажа, мезонин, круглые окошки наверху, труба дымит… Пахнет осенью и дымом. Я поднялся по широким и низким ступеням, вытесанным в глине холма, и толкнул тяжелую высокую дверь…
За столом администратора сидела серая и невзрачная. Я взял у нее связку ключей и фонарик. Половина дома была заброшена; наверное, у владельцев не хватало денег на ремонт. Я открывал все двери подряд и оставлял их распахнутыми. Подвал был выложен камнем и совершенно пуст. У дальней стены тянуло сыростью из ведущего внутрь холма колодца. Там шевелилось и хлюпало нечто живое… Верхние комнаты были засыпаны мелким черным бумажным пеплом. От моих шагов поднялись миниатюрные вихри, в воздухе закружились темные нити. Остатки лепнины, крюки от бывших люстр, светлые пятна на стенах – будто негатив человеческой тени. Странный ужас из детских снов охватил меня. Казалось, все это я видел раньше – и свисающие с потолка пыльные, в паутине, тряпки, разбегающиеся в ломаной перспективе углы, волчью морду, вдруг выглянувшую из-за двери и тут же исчезнувшую… Стало жутко оборачиваться. Свист, идущий отовсюду, холодом тянул по ногам.
Спустившись на первый этаж, я толкнул очередную темную дверь и оказался за стойкой бара. Извинившись, кое-как выбрался, лавируя между штабелями ящиков.
Нелли, покачивая полными бедрами, вышла из-за стола:
– Все осмотрел?
– Кроме конюшен и бань.
– Пойдем.
– В конюшни?
– В бани. И на берег.
До гостя у нас еще полтора-два часа. Сауна прогрета до ста двадцати, скамейки свежеотскоблены, в предбаннике стоит можжевеловый дух. Есть и самовар,
