– наступило лето красное. Носится по округе озорной ветерок: шелестит листвой в берёзовой роще, шумит высокими травами, приносит с дальних полей песни косарей и зазывный рожок пастуха, трели зябликов, свивших гнездо в кустах калины, крики уток со двора. А в кузне тихо – ни звука, будто кто зажал Никитке ладонями уши. Но ведь никого тут нет?..
Дощатая дверь откинута – повисла на одинокой ржавой петле. Порог скрипучий, ненадёжный. Окошки повыбиты. Земляной пол покрыт толстым слоем сажи и пружинит под ногами, точно болотная кочка. Тревожный запах гари висит в недвижном воздухе.
Никитка добрался уж до самой середины кузни, где по сию пору стоит на кряжистом дубовом пне наковальня – и как только цыгане не утащили?
А вон и печь: смотрит из дальнего угла, разинув огромную чёрную пасть. Обугленный кирпич вокруг печного зева раскрошился от времени.
Никитка набирает полную грудь воздуху и идёт прямо к печи: шаг, второй, третий. И кажется ему, что то не он идёт, а печь сама вырастает над ним – огромная, чёрная, бездонная! Сердце стучит быстро-быстро – так бьётся в ладонях пойманный птенчик.
– Вот ты где, пенёк! – раздаётся сзади.
Никитка от неожиданности тоненько вскрикивает и зажимает чумазый рот ладошками.
У наковальни стоит Иван, старший брат. Высокий, кудрявый, синеглазый, а на гуслях играть мастак – такого поищи. И до чего смелый! Не забоялся через большой костёр на Ивана Купалу прыгнуть, не струсил идти с мужиками на медведя, вызвался стеречь по ночам сельский табун от цыган, а в прошлом годе, на исходе месяца листопада, всю Велесову ночь провёл один в поле под смётанными на зиму стогами – так просто, забавы ради…
«И не страшно тебе, Ванюша?» – вились вокруг Ивана девчата. «А чего бояться? У меня вона – оберег», – смеялся Иван и вытаскивал из-под рубахи медальон на шнурке. Следок медвежьей лапы с зазубринкой – то дед Евстигней Ивану перед самой смертью передал и наказал носить, не снимая.
А вот Никитка боится. Страсть как боится всего на свете: и темноты, и медведей с волками, и домового, и кикиморы, и лешего, и даже вот этой самой заброшенной кузни у леса…
– Вот скажу мамке, куда ты повадился, – надерёт она тебе зад крапивой! – ругается брат.
– Не скажи мамушке, Ванюша, не скажи! – просит Никитка, и на глаза наплывают горячие, щипучие слёзы.
– У, нюня! – Иван топает босой ногой, поднимая с пола облачко сажи. – А ну брысь отседа, заячий хвост!
Никитка вжимает голову в плечи и быстро оглядывается на печь. Он ведь почти дошёл, никогда так близко не подходил раньше. А печь усмехается своим страшным, беззубым старушечьим ртом: трус ты, Никитка, заячий хвост!
– Нет, нет! – кричит Никитка и со всех ног бежит к печи. Подбежав, плюхается животом на чёрный шесток и заглядывает в устье: – Я тебя не боюсь, Чёрный кузнец!
Темнота в глубине печи вдруг дёргается, вспыхивает двумя угольками и лезет вперёд. Длинные обугленные пальцы вцепляются в Никиткины плечи, тянут в печное устье.
– А ну пусти! – кричит
