возвышенной и даже красивой, а сам я казался себе мужественным киношным героем, страдающим за правду.
Когда спустя много лет при этапировании в колонию «Полярный медведь», куда не было ни железных, ни автомобильных дорог, я действительно оказался в ледяном корабельном пространстве между днищем и палубой, мне невольно вспоминались и прежнее несмышлёное ребяческое настроение, и сама песня.
Увы, действительность оказалась диаметрально противоположной ей; замкнутый трюмный отсек, кое-как приспособленный для перевозки заключённых, а затем и колония строгого режима были сущим адом, без малейшего налёта романтики. Только слова «Сойдёшь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету» в точности описывали психологическое настроение осуждённых и фактическое положение вещей, ибо многие действительно не возвращались.
И не было ничего похожего, чтобы в соответствии с этим лагерным гимном зэки, стоная от качки, обнимались как родные братья. Стонали – да, случалось, а насчёт объятий – нет.
Помню, как в трюмном полумраке один этапируемый верзила хотел присвоить мою пайку хлеба. Он всё норовил схватить меня за горло, а я сломал ему палец на руке. «Грабитель» заорал от боли так, что всполошились конвойные, находившиеся на верхней палубе.
– Попробуешь ещё раз полезть, сверну тебе шею, – негромко прошептал я верзиле на ухо, – и дотронувшись до своего соседа Ванюшки Коношонкова, бессильного, покалеченного вертухаями сорокалетнего мужика, добавил: – И у него не смейте больше отнимать что-нибудь.
Но всё это происходило потом. Будучи же подростком, я нередко играл на аккордеоне или гитаре и пел блатные песни на лавочке во дворе нашего дома, в закрытом углу, обсаженном деревьями, в окружении мальчишек и девчонок. А когда принимался за разухабистую «А ну-ка убери свой чемоданчик», исполняя песню голосом знаменитого Чарлея и в ускоренном темпе, вся наша гопкомпания срывалась со своих мест и чуть ли не до упаду кружилась в бешеном неистовом танце, похожем на пиратскую жигу.
И сколько было радостного визга и крику!
Девчонки смотрели на меня горящими влюблёнными глазами, а я, сильный, уверенный в своей значимости, виделся себе королём Артуром в окружении подданных и демонстрировал полную невозмутимость и напускное пренебрежение к ним. Настоящее житие казалось офигительным, будущее же грезилось просто сказочным и несравнимым ни с чем земным, а сам я – могущественным, всесильным.
Случалось, на наших оргиях присутствовала и Томочка Манеева, жившая неподалёку от нашего дома. Молчаливая, скромная, она внимала мне, затаив дыхание, но никогда не танцевала, так что отличалась от всех моих почитательниц. Только девочка была на три года моложе меня – ещё совершенный ребёнок – и в ту пору не представляла собой ничего интересного.
– Ты романтизируешь блатной шансон, он кружит тебе голову, – укоризненно говорила мать. – И программирует на подсознательном уровне! Смотри, доведёт он тебя до мест не столь отдалённых.
– Да
