в этом здании. Да и идея домов‑коммун для воспитания нового человека будущего поутихла. Сделали полную реконструкцию, какие‑то перегородки сломали, какие‑то построили. Весь дом заселили обычными очередниками с соседних учреждений.
И вот что удивительно. Через некоторое время, те жители, которым достались комнаты в стеклянном корпусе, без каких‑либо причин начали ощущать себя некой элитой и стали посматривать на своих соседей из другого корпуса свысока. И что более важно: жители основного корпуса как‑то легко согласились с таким положением, приняли это как должное. Внешне это почти не проявлялось, но были маленькие детали, которые говорили о таком неравенстве. К примеру, в большом дворе гуляли, играли в футбол дети из обоих корпусов, а в зимнем саду, который сохранился после реконструкции, только дети стеклянного корпуса. Дети из стеклянного корпуса, из так называемого «стакана», учились в спецшколе расположенной прямо в их корпусе, а дети из большого здания в нескольких соседних обычных школах.
К настоящему времени в доме прошло еще несколько реконструкций, которые почти не изменили дом внешне, но заложенное тогда неравенство жителей стало еще более очевидным.
Глава
3
«Стакан» сейчас полностью принадлежал семье Романовых.
Дед Лизы, Юрий Владимирович Романов, в эту минуту сидел на унитазе и разговаривал со Сталиным. Большого чугунного Сталина ему вылили каслинские мастера по сохранившимся формам. В огромной светлой ванной комнате, отделанной белым мрамором из итальянских каменоломен в Карарре, черный Сталин в полный рост и с трубкой в руке, установленный напротив унитаза, смотрелся крайне неуместно. Но именно с ним последнее время Юрий Владимирович общался больше, чем с кем‑либо. Вот и сегодня, в день своего восьмидесятилетия, необычно веселый Юрий Владимирович разговаривал с бывшим вождем.
– Ну что, Иосечка, видишь, дожил я и до восьмидесяти. Представляю, как ты сейчас на сковородке у чертей вертишься. И как ревешь от бессилия. Ведь не можешь ты меня достать. Ох, не можешь. Просмотрел, прозевал ты меня, Ося. А так придушил бы меня лично еще в 1948 году, тем самым красным галстуком, что ты мне тогда на шею лично повязал, когда напротив Мавзолея в пионеры принимал. Я ведь тогда от страху, волнения и радости обмочился прямо в штаны, а ты и не заметил.
Романов навсегда запомнил то чувство стыда и страха, когда увидел, как на его синеньких шортиках образовывается темное пятно, как теплая струйка бежит по ноге в сандалии, а потом через дырочки в них стекает на брусчатку Красной площади и пропадает между камнями.
– Теперь я все после тебя зачистил. И совок, дело всей твой жизни, уничтожил. Вот это настоящая месть, Иосик. А ты только и умел на Колыму отправлять и расстреливать. Не было у тебя фантазии.
Хорошее настроение у него было еще и потому,
