мог себя чем-то занять: садовые столы из темного дерева, белые железные стулья, пустые качели.
У всего есть предел. Есть предел того, сколько кофе ты хочешь выпить; даже если всё утро ты пила кофе, наступит момент, когда ты прекратишь. Наступит момент, когда ты почувствуешь, что выпила слишком много. Всё становится проще, как только понимаешь, что ты достигла своего предела. Между садами на задних дворах в Сен-Жермен-ан-Ле есть границы, которые видны мне из поезда, а потом, внезапно, мы в Париже, и садов больше нет.
Париж ослепляет с первого взгляда. Он появляется неожиданно. И так же исчезает. Я иду вверх по рю де Бельвиль, и Париж здесь серый, не белый. Французский растворяется в арабском, китайском. Между нарядными, как после ваджазлинга, дверями магазинов белеют только аптечные витрины: подсвеченные коробочки расставлены между разными предметами и выглядят так же, как в любой другой аптеке города. Рю де Бельвиль – не «парижский» Париж, или, по крайней мере, этот Париж отличается от того, где я была вчера. Хочу купить апельсинов или апельсиновый сок: мне нужны витамины. Но я иду вверх по улице и не могу решиться: здесь нет больших супермаркетов, только маленькие магазинчики, и время от времени я захожу в них и смотрю, и смотрю, иногда беру в руки фрукт и смотрю еще немного, потом кладу его на место – не могу выбрать. Как мне выбрать?
Куда я иду? Не знаю. Всё выше и выше по улицам в Парк Бельвиль. Я поднимаюсь по парковым дорожкам между мрачных кустов, достаточно низких, чтобы за них заглянуть; достаточно высоких, чтобы скрыть от взгляда почти всё остальное. Квадратные белые чаши с водой каскадом спускаются друг в друга, в самых нижних сток не работает, вода застоялась, призраки прошлогодней листвы въедаются негативами своих тел в зеленую краску на дне. Наверху парка стоит государственный музей: белокрылый океанский лайнер, Maison de l’Air, построенный в 1980-х архитектором, который в детстве наверняка читал Тинтина. Табличка: Parmi les meilleurs vues de Paris – один из лучших видов Парижа. А Эйфелева башня отсюда видна? Конечно, да. Эйфелева башня в Париже видна отовсюду… почти отовсюду. На фасаде Maison табличка: L’air n’as pas de frontières / У воздуха нет границ.
Всё еще думаю, стоит ли отправлять тебе ту фотографию, которую я сделала, ту открытку.
Чтобы снова перечитать твои имейлы, приходится скролить всё ниже и ниже. Твое имя встречается всё реже; пару месяцев назад мои входящие были им завалены. Вчера вечером я открыла твой последний имейл, чтобы ответить. Я не смогла ничего придумать, но всё равно хотела тебе об этом сказать. Как написать ничего? Напечатать пробел и нажать отправить, выдохнуть отсутствие в прозрачный воздух, развернуть пустой конверт и увидеть послание на обороте (когда-то делали такую бумагу для аэрограмм: французы говорят Un air de rien – «как будто ничего»[15]). И тем не менее я хотела отправить это: хотела, чтобы ты услышал сигнал, щелчок во входящих, звук доставленной пустоты: конверт и есть сообщение, и я хотела, чтобы ты его получил. Отправить его – значит сказать – добавляя веса только маркой, – что? «Я бы хотела,
Уолш намеренно дает близкий к буквальному перевод. L’air de rien
