молодой бычок не отелил их за горой… Ну и так дальше.
– За такой гимн тебя побьют брахманы.
– Ничего, перетерплю.
Дадхъянч развёл огонь. Подкормил его хворостом и с тоской в глазах посмотрел на свою развешенную по стене белую одежду.
– Меня пока ещё никто не отлучал от сословия. Я имею полное право на этот цвет1.
Юноша снял со стены шкуры, просунул голову в вытертый прошей, тесно обтянулся, в запах, и завязал пояс. Особым узлом брахмана.
– Пойду, – робко сказал Дадхъянч, взглянув на подругу.
– Возьми в дорогу нож.
– Нет, пусть он останется у тебя. Мало ли что.
Юноша вышел из хижины и сразу окунулся в мягкую высыпь дождя. Совсем низко плыли дымные, расползающиеся облака. Серое утро превращалось в день. Такого же цвета. Амаравати размазало дождём по серым холмам Антарикши. Издали город казался тусклым и почти прозрачным. Дадхъянч долго бродил по пустым улицам, затопленным водой, пока не очутился в квартале марутов. Юноша поднялся к обходной дороге, ведущей к отрогам лесистых гор, и сразу нашёл дом под опадком тяжёлых ветвей старого просвирника. Из дымовода тянуло пахучим, вкусноватым дымком. В котором пронюхивались душная дровяная протопка и молочный пригар. Дадхъянч вспомнил, что так всегда пахло возле их дома. Когда он был ребёнком. Так ему помнился дом. Протопка в дождь всегда пахнет домашним покоем.
Марутья завесила вход толстыми циновками из стеблей мунджи. По-осеннему. И ещё, видно, оберегая детей от сырости.
Дадхъянч разворошил заграду и вошёл внутрь. В доме мерцал светильник, наполняя тесное пространство стен тревожным сиянием.
Женщина с удивлением смотрела на Дадхъянча. Она уже забыла тот вечер, но её глаза находили в молодом брахмане что-то знакомое.
– Мир твоему дому! Я уже приходил сюда, помнишь? Когда плакала твоя дочь, потому что второй малыш высосал всё молоко.
– Вспомнила, – сдержанно сказала хозяйка дома.
– Позволь мне взглянуть на твоего приёмного ребёнка.
Женщина наклонила голову, углубившись в рукоделье.
– Я прошёл много мер пути, чтобы его увидеть, – заволновался Дадхъянч.
– Зачем он тебе?
– Это необычный ребёнок…
Женщина не стала дослушивать:
– Его у меня нет.
– А где же он?
– Малыша забрала шудра, что и принесла его сюда.
У юноши подкосились ноги:
– Забрала? Но ведь … Разве ему не угрожала опасность?
Марутья не ответила. Дадхъянч понял, что теряет зря время.
– И ты, конечно, не знаешь, куда она ушла?
– Конечно, не знаю.
– Но ведь не могла же она вернуться к адитьям? – юноша вздохнул и вышел во двор, шваркнув дверными циновками. Из другой части дома доносились задиристые мужские
Варна (сословие) определяла каждой из социальных групп обязательное ношение символического цвета. Согласно мнению виднейшего ариософа советской школы Н.Р. Гусевой (с ссылкой на известного исследователя Ф. Макса Мюллера), три первых сословия носили разные цвета: чёрные шкуры – брахманы, оленьи – кшатрии, козьи – вайши. Нам представляется, что подобная палитра – явное заблуждение. Во-первых, в Ригведе нигде нет упоминания об именно такой «цветности» арийцев, во-вторых, жреческое сословие арио-европейских народов Европы всегда традиционно использовало белый цвет, считая чёрный – символом демонизма и зла, и наконец в-третьих, шкуры воинов-кшатриев и вольных общинников-вайшей вовсе не отражают, по версии Н.Р.Гусевой, какой бы то ни было культовой цветности, тогда как подлинным цветом воинского сословия был красный, а вайши известны ещё под эпитетом «пёстрые», что весьма убедительно свидетельствует об их цветовом пристрастии. О красном цвете воинов-всадников, на примере марутов, говорит Ригведа: «Эти рудры со своими людьми, словно в алом… Они приобрели очень нарядный цвет, благодаря своему слиянию со скаковым конём» (РВ, II, 13). Цвета Ф.М. Мюллера типичны больше для североиндийских потомков ариев, чем для самих арийцев ранней европейской осёдлости и последующего периода миграций.
