пса на пол, он колебался, чем заняться в первую очередь – бультерьером или книгой. С обывательской точки зрения следовало бы сначала попытаться накормить псину, но слишком уж часто на рваной памяти Макса обыватели умирали со стекленеющим в глазах недоумением: «Почему я? Ведь я поступал по-человечески. Ведь я все делал правильно…»
В квартире почти не осталось мебели. Черные стены обступили его. Он перекрасил их собственноручно. Это заняло несколько дней; под музыку дело шло не то чтобы веселей – просто было не так занудно. В числе прочего неоднократно звучала стоунзовская «Paint It Black», правда, Максу больше импонировали версии Эрика Бёрдона – у того скрипки распиливали время, превращая его в труху…
Гораздо больше пришлось повозиться со звездами. Звезды он намалевал тоже – на стенах и, само собой, на потолке. Трудно было решить, какую стену под какой участок неба отвести, ведь он имел дело не со сферой, а с несколькими перпендикулярными плоскостями. После того как Макс определился с проекциями, он стал переносить изображения из атласа звездного неба в точном соответствии с координатами. Вероятно, кто-нибудь мог усмотреть в этом нечто маниакальное, но Голикову в его отнюдь не святой простоте гораздо более маниакальным казалось, например, ежедневное присасывание к телеящику, наркотическую зависимость от которого он, хоть и с трудом, но преодолел.
Где-то с неделю он решал, что делать с окнами. Велико было искушение тоже закрасить их черным, но он вовремя сообразил, что рано или поздно это привлечет к его квартире ненужное внимание доброжелателей, которых настораживало и пугало все что угодно, только не то, что действительно должно пугать. В конце концов он остановился на очень плотных тройных шторах – всегда задернутые, они создавали вкупе со стенами и потолком почти полную иллюзию звездной ночи, в которой зияли беззвездные провалы.
Таким нехитрым (или хитрым – смотря на чей вкус и цвет) способом Голикову удавалось максимально отодвигать от себя сны. Конечно, это срабатывало далеко не всегда. Порой его заносило не туда, но искусственное звездное небо над головой (а еще с четырех сторон и, если уж на то пошло, то и под ногами) все равно было подобно ловушке, которая держала его тысячами якорей. У немногих из этих якорей были имена, знакомые с детства: Денеб, Регул, Альбирео, Спика, Альфард, – другие остались безымянными, но все они, насаженные на булавки своих координат, улавливали в незримые сети расчерченной и измеренной Вселенной микроскопический холодный камешек Земли, на котором ничтожный червь Максим Голиков по старой неизлечимой привычке отчаянно цеплялся за единственный сон…
Фаза 1/4
Макс обнаружил, что у него дрожат руки. Не от слабости, от возбуждения. Уже по пути домой он вспомнил слишком много, чтобы остаться спокойным. Книга Чинского, еще даже не открытая, послужила катализатором, заново запустившим химическую реакцию восстановления памяти. Но он ждал гораздо большего от найденного раритета, точнее, от его последней части – «Путеводителя». Ведь
