вздохнула:
– Ну как вам сказать… – Она пристально посмотрела на сигарету в своих пальцах.
Молодой человек перехватил ее взгляд.
– Знаете, я бы тоже не отказался от сигареты. Может быть, на воздухе будет удобнее говорить?
Актриса с готовностью кивнула, и оба двинулись к служебному выходу.
– Она ведь была талантливая девочка…
Пожилой актер неотрывно смотрел им вслед.
Так тихо в театре может быть только утром в последние дни лета, когда каменное здание дремлет и видит сны, оцепенев под действием неведомых чар. Сны о долгих месяцах бурлящей жизни, об актерах и режиссерах, статистах, осветителях и рабочих сцены, не смыкающих глаз ради нового спектакля или повторяющих тексты, чтобы вдохнуть новую искру в старые роли. Стены впитывают каждое слово, запоминают любого, кто оставил хотя бы легчайший след в этих коридорах.
Запах, витающий здесь, – ровесник театра. Сейчас он едва различим, погребенный в запертых помещениях, пустых гримерных и покинутых залах. Однако его легко узнает любой, кому хорошо знаком тонкий смешанный аромат пудры и грима, лавандового порошка от моли и свежеструганых досок, которые скоро превратятся во дворец. Сильней всего этот запах ощущается в большой костюмерной на втором этаже.
Сейчас она похожа на сонное царство. Ничто не напоминает о рое мужчин и женщин, которые вечно толпятся здесь, наполняя комнату шумом голосов и смехом. Кто-то пытается увести прямо из-под носа у коллеги сюртук для «Дон-Кихота», кто-то незадачливый с воплем подскакивает на стуле и обнаруживает на сиденье подушечку для иголок. Молодая субретка, легкомысленно пристроившаяся на одной из швейных машинок «Зингер», едва успевает увернуться от тяжелой руки толстухи Жаннет, повелительницы этого швейного королевства.
Этажом ниже, в бесконечных коридорах, ведущих в гримерные и комнаты для репетиций, висит звенящая тишина. Но сегодня в застоявшемся воздухе ощущается напряженное ожидание и предчувствие пробуждения. На пороге вот-вот появятся первые актеры, их вечные шутки и споры зазвучат, как будто и не бывало долгого летнего сна.
Коридоры переплетаются и путаются, но замысловатая география театра сложна только на первый взгляд. Мягкие черные складки спадают вниз под собственной тяжестью, отгораживая сумрак кулис от чрева театра. Прикосновение пыльного бархата с его душным запахом сравнимо с лаской – оно дарит ощущение неги и возбуждает. Тяжелая ткань нашептывает ободряющие слова актеров, которые скрываются за ней в миг превращения, прежде чем явить свой талант на суд зрителей. Занавес без остатка впитывает их тревоги и волнения.
Все здесь окутано благословенной темнотой, и можно плыть во мраке, чувствуя под ногами отполированные сотнями ног доски сцены. Тьма эта живет жизнью куда более яркой и подлинной, чем свет с его фальшивыми, вульгарными красками; именно отсюда, из мрака, и рождаются настоящие цвета, как и настоящее искусство, которое не нуждается в пестроте и
